Борис Полевой - Мы — советские люди

Немцы нервничали всю ночь. Всю ночь, не погасая, трепетали над их окопами белёсые вспышки ракет. И только под утро стрельба стала стихать.

А на рассвете часовой передового охранения вдруг отпрянул назад и схватился за автомат. Из кустов перед ним, словно из-под земли, возник бородатый, заросший до самых глаз, тощий, чёрный, точно обугленный, человек в обрывках красноармейской формы, с советским автоматом за спиной. Он поддерживал стоявшего рядом с ним ещё более исхудалого солдата. Этот напоминал мощи. Хриплым, задыхающимся голосом первый сказал:

— Не стреляй, зови начальство.

И, пошатнувшись, они оба стали тихо валиться на землю, прежде чем часовой успел скомандовать им: «Ложись».

А часа через два в расположение полка приехала длинная, скрипучая польская фура.

На сене, покрытом ковром, неподвижно лежали Иван Наумов и Грикор Киносьян. Солдаты и офицеры передовых постов, к которым они попали, не пожалели для них угощения, и друзья теперь спали непробудным сном.

Наумов и Киносьян живы! Эта весть с чисто военной, окопной быстротой облетела полк, и все, кто был в этот день свободен, выскочили из хат встречать фуру.

И стоило ей остановиться в деревне, как её сразу же обложила плотная толпа.

Солдаты стояли и смотрели на них, мирно спавших на сене, спасённых чудом дружбы из самых невероятных испытаний.

— Ну, где они, наши побратимы? — сказал заместитель командира полка по политической части майор Новиков, пробираясь сквозь толпу к фуре.

Это хорошее слово так и прижилось к ним. С тех пор до самого конца войны звали их в полку побратимами, отдавая этим долг великой, всепобеждающей и необоримой солдатской дружбе.

На Карпатах осенью бывает такая погода: ярко светит солнце, прохладный воздух столь прозрачен, что с какой-нибудь вершины можно видеть окрестность километров на тридцать в окружности, и столь чист, что, кажется, протяни руку — и дотронешься до соседней горы, одетой в богатую лесную шубу, огненно-красную у подножья, сверкающую золотом посредине и кудрявую, изумрудно-зелёную на макушке. Паутинки, поблескивая, тихо плывут в прозрачной голубизне. Тянутся на юг косяки журавлей, забирающиеся над горами так высоко, что их не видно и только еле доносится гортанное курлыканье, похожее на скрип длинной, пароконной польской фуры. Всё вокруг сверкает в прохладной тишине, источая спокойные запахи тучной осени. Потом вдруг резко рванёт северо-западный ветер, в одно мгновение натащит откуда-то из глубины ущелий густого промозглого тумана, затянет небо холодными низкими облаками, напялит на ближние и дальние горы грязно-серые мглистые чехлы и пойдёт гулять по холмам, по долинам, по горным дорогам, сея мельчайшую водяную муку, таская с места на место целые вороха золотой и багряной листвы.

Вот такая внезапная непогодь и накрыла нас на аэродроме маленького польского городка, откуда мы должны были лететь через горы, через фронт в Баньску Быстрину, где в те дни словацкий народ поднял восстание против немцев. Низкие тучи, сочащиеся влажной пылью, прочно прижали наш самолёт к бетонной дорожке. Туман был так густ, что, стоя у конца крыла, нельзя было разглядеть винтов машины. А повстанческое радио точно дразнило нас, то передавая сообщение штаба о развитии восстания и расширении повстанческих районов, то извещая, что единственный горный партизанский аэродром Тши Дуба плотно закрыт туманом.

Злые, раздражённые ходили мы вокруг самолёта, с крыльев которого звучно шлёпали о бетон крупные капли.

Только начальник военного аэродрома инженер-майор Бубенцов, поджарый, быстрый человечек с крупной лобастой головой, с морщинистым и живым лицом, по которому совершенно невозможно было угадать его возраст, казалось, был доволен погодой. Круглые серые глаза, глубоко сидевшие в тёмных глазницах, и тонкий с горбинкой нос придавали ему в профиль сходство с какой-то гордой хищной птицей. Человек же он был, повидимому, славный, общительный и деятельный.

Рассыпая весёлую скороговорку, он необидно посмеивался над нашим нетерпением и всё шутил, что с богом он насчёт погоды в тесном контакте и что договорился с ним, по крайней мере, до завтра не отпускать гостей.

Бубенцов честно признался, что тут, в захолустном польском городке, давно уже ставшем глубоким тылом, он, москвич, вконец изголодался по разговору со свежими людьми и может однажды умереть от разрыва сердца или кровоизлияния в мозг, если в ближайшие дни не выговорится всласть с теми, кто прилетел, как он выражался, «оттуда». Это последнее слово он произносил так многозначительно, так тепло и с такой неподдельной тоской, что его становилось жалко.