Борис Полевой - Мы — советские люди

А праздник уже вот он, на носу. И газета их эта всё трещит, точно нас дразнит: пуск, индустриальное возрождение, из Берлина гости высокие едут. «Ладно, — думаю, — мы тут нашим гостям бражки сварим!» А на руднике подготовка, этих самых их фельдполицаев нагнали, танки по углам рудничного двора расставили, прожекторы. Весь копёр в цветную бумагу убрали, как ёлку, на верхушке этот самый их орёл щипаный, в свастику вцепившийся, разместился. Рассказывают мне старички и гадают: не иначе, кого из очень важных ждут.

Ведь и верно, так и вышло. За день перед праздником прямо на рудник пожаловал особый поезд. Спереди, сзади бронеплощадки, а посреди всё салоны-вагоны, и вылазят из вагонов гости. Тут этот самый толстый рыжий директор концерна «Восток» из Криворожья, доктор Шрам, что ли, — его наши всё доктор Срам звали; лютый был немец, так со стальным хлыстом и ходил; чуть не по нём — рабочий ли, инженер ли, ему всё равно, — так этим хлыстом и вытянет. Но он-то, вышло, приехал среди них самый меньший, потому — как вылезли из других вагонов всяческие их начальники, он перед ними так и стелется, чуть не в пояс им кланяется, улыбается, как пёс шелудивый. Ну, и всяких тут их фотографов, киношников целая толпа. В ногах так и вертятся. Ну, и мы тут вчетвером в народе стоим, вроде как любопытные. Стоим, а эти фотографы их всё нас норовят снять и всё показывают: дескать, улыбайтесь. Хотели мы в приезжих баночки наши метнуть, когда они из поезда вылезали, да эти фотографы помешали, стеной их от нас отгородили, мы и не кинули.

И тут вот чувствую я, что кто-то на меня глядит. Оглянулся: ба, старый знакомый Олексий Кушевой на меня уставился. «Неужто, — думаю, — узнал сквозь бороду-то? Ах, подлец!» Я уж было в толпу, однако, если так вот прямо выскользнуть, то как раз и попадёшь полиции в лапы… Стою. И он стоит. Смотрю, и он смотрит прямо на меня издали, исподлобья этак, и вроде усмехается и, показалось мне, головой качает. А кому — не знаю. В толпу кому-то, а мне всё кажется, что мне. «Ну, погоди, — думаю, — иуда скариотская, бога благодари, что за крупной дичью пришли, жаль на тебя заряд тратить, а то лежал бы ты у меня — где рука, где нога». А он покачал так головой и пошёл за этими за начальниками в контору, где, как мы знали, для них был стол накрыт.

У меня от сердца отлегло: не узнал. Кому же это он кивал-то? А может, узнал и мне кивал: дескать, я тебя не выдал, замолви и ты за меня словечко, ежели что. И тут, как увидел я, что он за всей этой фашистской сволочью пошёл в контору харчеваться, так во мне всё на дыбы встало. «Уж я тебя, — думаю, — вспомню!» Однако раздумывать было некогда. Объявили народу, что рудник открывать будут вечером, при свете иллюминации, и сам их этот самый главный приехавший, какой-то там министр, что ли, своей рукой первую вагонетку руды на-гора поднимет, а потом рабочим, которые тут трудились, будут рождественский гостинец немецкий выдавать. «Что ж, — думаю, — и, ладно, вот и нам будет как раз самая пора гостинец свой преподнести!»

Стали мы ждать вечера. Погода у нас, знаете, на Криворожье какая в эту пору бывает? Всё туман, туман, потом как сразу морозец ударит, и такая гололедь начнётся — беда. Оно красиво, конечно, всё ледок обмечет, каждая былиночка в сосульку превратится, а деревья — те прямо стеклянные станут, ветки до земли нагнутся и от ветра бренчат, точно из хрусталя. Но уж итти куда в такую пору — и злому ворогу не посоветуешь. Пока я вечером-то до рудника добрался — раз пять упал, бок ушиб, чуть ногу не сломал, однако дошёл. Показал свои пропуска и паспорт с комендантской отметкой. Ничего, пустили. «Ну, — думаю, — уйти ли мне, не уйти ли отсюда, но уж вам, сукиным сынам, будет праздник!» Гляжу, и люди мои тут в толпе толкутся, притопывают, рукавицами хлопают, греются. А уговор у нас заранее такой: друг к другу не подходить, не разговаривать. За мной следить: что я, то и они.

А двор сияет. Прожекторы светят. Светло, как днём. На всём ледок намёрз, всё искрится, сверкает, переливается, ну, верно, точно всё для праздника убралось. Из дома, где приезжие из Берлина да их начальство гуляют, голоса слышатся, смех, по всему видать, там уже тёпленькие сидят. Что же, нам лучше!

Ну, а мы стоим, в руки дуем, ждём. И вдруг дверь открылась, и из неё выходят этот самый Олексий Кущевой да немецкий рудничный шеф Иоганн Эберт, ну, и с ними этот самый доктор Срам. Немцы-то пьяненькие, руками размахивают, улыбаются, кричат на весь двор. И всё куда-то Кущевого посылают. Шеф рудника приказывает ему по-русски: дескать, спустись под землю, всё подготовь, а как подготовишь — сигналь. Ушёл Кушевой. Немцы опять в контору. А мы, значит, меж собой переглянулись: вот, дескать, в какой почёт к немцу влез, как своему верят. И опять взяла меня досада. Вот по немцам-то мы сейчас вдарим, а он под землёй от кары отсидится. И так мне стало тошно, что позабыл я даже, что живу, может быть, последний час мой.