Юрий Герт: Преодоление

— Подлец,— шепчет Таланцев.— Измена! Расстрелять предателя!..

Он останавливается, вспоминает — ещё есть в кармане несколько кусочков сахара. Достаёт один, кладёт в рот. Пить... Он подносит флягу к губам. Воды нет. Он соображает: замёрзла. Лижет снег — отвратительная безвкусица. Разве этим напьёшься? Ну и пусть — нет, так нет... Вперёд!

В эти страшнейшие в его жизни часы ожила легенда об отце — из дали лет явилась, постояла рядом и исчезла. Навсегда. Легенды больше нет. Был отец, который тоже мёрз, выбивался из сил, голодал, и всё-таки побеждал. Он был тоже из плоти и крови — не из бронзы, не из стали — и тем великолепнее его жизнь.

Отец... Вся жизнь его была борьбой, сражением, с последним, главным этапом там, под Москвой, когда в студёные дни поздней осени он поднял свою роту в атаку.

«Неужели твой сын не способен на то, чтобы пройти жалкие тридцать километров?»

Пройти—значит, выполнить приказ.

Пройти — значит, победить себя, своё малодушие, свою слабость.

Пройти — значит, ухватить, чтобы никогда уже не выпускать из рук ту нить связи с отцом, которая неведомо когда и как была порвана.

...В последний момент, когда он уже летел под уклон,— понял, что, съезжая с холма, не заметил, как сворачивает дорога. Было уже поздно: он падал куда-то вниз, на боку съезжая по снегу. Головой два раза ударился о редкие сосенки, росшие по склону. Наконец почувствовал, что остановился. Ощупал одну лыжу — цела. Другую... Все проклятия, которые были ему известны, сорвались у него с языка. Носок левой лыжи был начисто отломлен.

Уже с большим спокойствием он убедился, что и одна палка оказалась сломанной, а с другой слетело кольцо.

«Нужно подняться к дороге на этом обломке,— подумал он,— а там идти пешком».

И он полез вверх, зная только, что где-то там должна быть дорога. Лез, падал, зарывался в снег и лез выше, прикладывая снег к расшибленному лицу. Лез долго. Когда, наконец, понял, что стоит на дороге, сбросил лыжи и пошёл, сунув руки в карманы бушлата. Шёл, остервенело ругаясь, шёл и пел; вслух или про себя — он не знал, всё равно его голоса не было слышно в вое ветра, шёл, не глядя больше на часы.

Ему казалось, что он идёт несколько дней, чуть ли не всю жизнь, и никогда ничего не чувствовал, кроме пурги и воя ветра. Он уже не замечал самой усталости. Сквозь метель, когда ослабевал ветер, ему мерещились какие-то огоньки, но он, чтобы не обмануться, говорил себе, что ещё далеко, ещё очень далеко... Обмана он, может быть, и не выдержал бы.

Он поверил себе, лишь когда кто-то сбил его с ног и навалился. Это оказался солдат, неожиданно наскочивший на него метрах в пятидесяти от деревни, где был расположен штаб.

Задолго до рассвета Таланцев вышел в обратный путь. Он проспал три часа. Начальник штаба, которому он доставил пакет, приказал уложить его, иначе бы он ни за что не лёг. За это время высохли на жаркой печке валенки, бушлат. Когда его разбудили, он долго не мог прийти в себя и совсем проснулся, лишь выпив стакан крепкого сладкого чая.

Получив приказание вручить ответ командиру батареи, бодрый, хорошо отдохнувший (три часа в таких условиях значат очень много), поев и отогревшись, он шёл теперь на новых, выданных ему в штабе, лыжах.

Ему предстоял долгий путь по заметённой пургой дороге, но он начинал его с радостным чувством — и не только потому, что выполнил приказ и ощущал в себе приток свежих сил и бодрости, но и потому, что у него было чувство чего-то очень ценного, обретённого этой ночью.

Бывает, что мы долго сохраняем в душе приятное впечатление от сна, который совершенно отказывается воспроизвести наша память. Таланцев, пытаясь припомнить события ночи, не мог точно определить, в чём именно заключалось то большое и очень важное, что родилось в нём в эту ночь. Но он и не спешил вспомнить это, наслаждаясь огромной, доселе не знакомой ему радостью, от которой было так легко идти вперёд и хотелось, чтобы долго длилось это движение в одиночку, чтобы никто не помешал, не нарушил этого радостного чувства.

Он ещё не догадывался — то было ощущение победы. Он победил страх, усталость, отчаяние, и сердце его торжествовало. Торжествовало тем сильнее, что до сих пор он вёл пошлую, скверную жизнь, которая и тогда, раньше, его не удовлетворяла, а скорее забавляла, как что-то острое и необычное,— а теперь вызывала только чувство стыда и боли. Победа была лишь отчасти зримой для окружающих — в большей степени она была очевидна для него одного. Этой ночью он поверил в себя, в свою волю, в свою силу. Нет, не словами — он презирал слова — «красивые», лицемерные, холодные—не словами он доказал свою способность идти дорогой отца!