Лев Славин - Арденнские страсти

Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.

– То есть вы хотите сказать, – тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, – что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.

Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»

Биттнер добавил:

– Или, может быть, это был не единственный случай? Может быть, это был способ освобождения польских партизан?

Штольберг искренне удивился. Мысль о том, что партизаны почем зря разъезжали по стране в бисквитных и табачных ящиках, показалась Штольбергу до того забавной, что он рассмеялся. «Да нет, ничего не знает, ловит… Знал бы, так не тянул бы с допросом… А может быть, знает, но ему нужно мое собственное признание. Для полного успеха. Это будет его заслугой». Биттнер устало потянулся. «Он тоже устал, как и я, – подумал Штольберг, – а может быть, это иезуитский следовательский приемчик. Будем настороже».

Биттнер протяжно зевнул и сказал, преодолевая зевоту:

– В общем, картина ясна. Да, вот еще вопросик, так сказать, для полноты впечатления: можно ли забраться в ящики так, чтобы вы не заметили?

«Отчего же, можно», – хотел было сказать Штольберг, потому что этот вопрос был как бы протянутая рука помощи. Допустим, что Ядзя пробралась в ящик где-то в хвосте колонны, она ведь длинная, а Штольберг не заметил – и все! И делу конец. Но тут же мгновенно он сдержал готовое сорваться с языка «отчего же, можно». Ибо это было бы почти равносильно признанию. Да! Это ловушка! Капкан! Пробралась незаметно? Допустим. А вышла как?…

– Что вы! – сказал Штольберг сурово. – Даже мышь не могла бы проскользнуть в мою колонну.

– Ну что же, – сказал Биттнер добродушно, – я думаю, капитан, на сегодня довольно.

– На сегодня? – удивился Штольберг. – Вы что же, думаете продолжать это странное занятие?

– Истина иногда играет с нами в прятки, – сказал Биттнер, – но в конце концов мы ее находим.

Он медленно поднялся.

«Если он меня сейчас ударит, – решил Штольберг, – я не сдержусь, расквашу его благочестивую сутенерскую рожу. А там что будет, то будет».

Биттнер наклонился к Штольбергу и сказал озабоченно и сочувственно:

– Устали?

Штольберг вздохнул облегченно, но не принял этого дара. Он сказал резко:

– А где протокол допроса, ведь я должен его подписать.

Улыбка не сходила с лица Биттнера, – по-видимому, он заказал ее надолго.

– Помилуйте, – сказал он. – Какой допрос? Мы с вами просто беседуем.

Штольберг вскочил:

– Ах так? В таком случае прошу меня простить. У меня служебные дела, и мне некогда заниматься разговорчиками.

Биттнер развел руками:

– Не смею вас задерживать.

Они пошли к выходу. Уже у самых дверей Биттнер сказал:

– Чуть не забыл!

Лицо его в полутьме коридора было совсем близко. Штольберг сжал кулаки и не спускал глаз с его крупного носа и тоненьких фатовских усов.

– Это был какой-нибудь особенный рейс или обыкновенный, рядовой?

«Самый что ни на есть обыкновенный, – чуть было не ляпнул Штольберг. И тут же спохватился: – Более мой! Чуть не рухнул. Стоило мне только сказать, какой это был рейс, – и я пропал!» Он выдавил из себя смешок:

– Знаете, Биттнер, в конце концов это становится забавным. Вы расспрашиваете меня о каком-то случае, о котором я ни черта не знаю. Наша беседа похожа на разговор глухих.

Биттнер рассмеялся.

– Ну, я надеюсь, – сказал он, дружески положив руку на плечо капитану, – завтра мы будем разговаривать более определенно.

«Как? И завтра это мучительство?» А вслух Штольберг сказал:

– Думаю, что вам я могу это сказать. Я назначен…

– В карательную экспедицию в партизанский район, – перебил его Биттнер.

«Он и это знает!» – с ужасом подумал Штольберг.

– Но срок выступления, – продолжал Биттнер, – во всяком случае, еще не завтра…

«Вчера после допроса я уже считал себя «Totwordig» [8], как вдруг сегодня этот подонок Биттнер известил меня, что не надо приходить на второй допрос. Я подумал: это потому, что я умело повел себя на первом допросе. Я был похож вчера на искусного фехтовальщика, с той только разницей, что это было не спортивное состязание, а борьба за жизнь».

Штольберг отложил перо. Ему показалось, что он прихорашивает себя. Он вымарал несколько строк. Мало того: он тут же записал признание, что вымарал их потому, что исказил правду. После этого он вернулся к разговору с Биттнером:

«Я не удержался и спросил его, почему он прервал следствие. Он отмахнулся: «Не до того». Он казался взволнованным. Я поспешил к Цшоке с медицинской справкой, которую вырвал у доктора Миллера. Но только я заикнулся о ней, как Цшоке заорал: «Экспедиция отменена!» – «Почему?» – «Не до того». В течение дня я несколько раз слышал это выражение. Казалось, оно заменило прежнее: «Рванем весной». Если добавить, что получен срочный приказ принять сейчас ежегодную присягу от всех Parteigenosse на верность фюреру, то есть значительно раньше обычного срока, то, очевидно, что-то более значительное вытеснило и отменило все остальное, в том числе и мое «дело» и карательную экспедицию…»