Владимир Шорор - Пошлите меня в разведку

Я незаметно стал наблюдать за Лазаревым. Сидит, читает, поглощён своим чтением, всё ещё надеется, упрямый, что пошлют его на эту сверхопасную работу.

Тихо, чтобы не отвлекать его, я встал из-за стола, проверил чемоданчик и полевую сумку, наполнил фляжку водой, разделся и лёг на свою жёсткую койку, накрывшись ветхим одеялом и шинелью, сняв хлястик с одной пуговицы — шинель тогда становилась значительно шире, как второе одеяло. А Лазарев сидел ещё долго, весь отдавшись делу, которым он занимался, и лицо у него было, как всегда, отрешённое.

На другой день он ещё больше удивил меня — принёс русско-японский военный разговорник и самоучитель японского языка. Ничего не поясняя, только усмехнувшись моему недоуменному взгляду, он сел к столу, полистал свои новые книги и неуверенно произнёс:

— Намаэ на нанто ни маска?

— Что, что? — не понял я. — Что ты сказал?

— Намаэ на нанто иимаска? — повторил он. — Это значит — как ваше имя? Запишем. Что дальше? Кто командир вашей части? Ага, значит, так, — бутайтё на нанто ни маска? Запишем. И запомним. Это не так уж трудно. А вот интересный и очень нужный вопрос: «Как пройти к этому городу?» Коно матиэномити га вакари — маска? А это немедленно надо запомнить. Слушай, красиво звучит: «Томарэ, буки о сутэро!» Знаешь, что это? «Стой, бросай оружие!» Понял? Томарэ, буки о сутэро! — воскликнул он без запинки и засмеялся.

Мне тоже почему-то понравилась эта фраза, я повторил её и сказал:

— На испанский похоже, — хотя по-испански не знал ни слова.

А ещё через несколько дней Лазарев предложил:

— Одному язык осваивать трудно. Надо с кем-то разговаривать. Кроме тебя — не с кем. Подключайся! Пригодится…

Я и сам уже иногда без Лазарева брал разговорник и пытался произносить отдельные фразы. Поэтому согласился: может, действительно пригодится.

О нашем письме Верховному, о том, что так и не пришло никакого дополнительного указания, мы, по молчаливому уговору, вспоминать перестали.

И ещё одна весна пришла в нашу падь. Растаяли на сопках снега, робкие ручейки заструились по склонам, обнажились светлые камни, омытые вешней водой, и, едва просохло, запылали на сопках сухие травы. По вечерам, а особенно ночью, казалось, если долго смотреть на горящие сопки, что там светятся огнями дальние большие города. А по утрам и сопки, и степь — всё было окутано синей прозрачной дымкой, воздух был горьковатым, и на склонах, где плясали фантастические огни, лежали выгоревшие чёрно-бархатные поля. А там, где падь, расступаясь, выбегала в степь, на самом её краю, от станции Ундур-Булак по-прежнему уходили на запад поезда, волнуя возможностью отъезда. Но я уже перестал думать, что мне когда-нибудь выпадет случай уехать на запад. Стало ясно — о нас с Лазаревым просто забыли, и указание, на которое мы рассчитывали, не придёт.

«В конце концов, думал я, какая разница — кто будет стрелять из наших миномётов: мы с Лазаревым или другие лейтенанты? Главное, чтобы на фронте было больше орудийных стволов, больше огня поражало противника. И мы для этого что-то сделали. А стреляет Иванов или Лазарев — не всё ли равно?…»

Но рассуждая столь правильно, я всё же чуть-чуть обманывал себя. Именно мне хотелось стрелять по противнику. И я вновь недобрым словом вспоминал команду «02», уехавшую тогда, в сорок первом, на восток. Но, видно, нас не зря отправили сюда, поставили на краю земли и сохранили в самые тяжкие дни войны для особой цели. И в октябре 1941 года, когда немцы подошли к окраинам Москвы, и в ноябре 1942-го, когда они прорвались к Волге у Сталинграда, когда на фронт было брошено всё, что можно бросить, даже тогда наши два фронта — Забайкальский и Дальневосточный, вместе с Тихоокеанским флотом были щитом Дальнего Востока, Забайкалья, Сибири.

И кто знает — не будь нас здесь, что бы предприняли японцы и кто помешал бы их Квантунской армии хотя бы тогда, в сорок втором, перейти наши границы и — вперёд! — на Читу, на Хабаровск, на родной мой Иркутск… Значит, действительно у нас была своя военная судьба.

А если верить Лазареву, то война, рано или поздно, должна начаться и у нас. Поэтому я, в конце концов, принял свою военную судьбу и никаких рапортов решил больше не писать.

Но Лазарев, кажется, что-то замышлял. И на этот раз своими планами делиться со мной не спешил. Я знал: торопить его не следовало, скажет сам в своё время. Так оно и случилось. Правда, Лазарева к признанию невольно принудил Телепнев, наш доморощенный стратег, как прозвали его в полку.