Владимир Шорор - Пошлите меня в разведку

— Прива-ал!..

И взвод младшего лейтенанта валится на мёртвую степную траву. Кое-кто начинает перематывать портянки, кто-то закуривает, остальные лежат недвижимо на спине, раскинув руки.

Я подхожу, всматриваюсь в лицо солдата, который ближе других. Это парнишка лет восемнадцати, курносый, с обветренными скулами, губы у него потрескались. Откуда он? Где ждут его? Кто заплачет о нём, если через час или раньше японская пуля попадёт в это запылённое прикрытое веко? А может, он уцелеет, а сам я буду лежать вот так, под этой сопкой, когда разорвётся над нами первый японский снаряд? На этой мысли — о своей судьбе — не задерживаюсь, она проходит как чужая, я возвысился над ней и думаю о других. Мне хочется подбодрить этих солдат, поддержать, как-то утешить.

— Эй, браток! — окликает меня младший лейтенант. — Эй, бог войны, артиллерист!..

Я подхожу.

— Водички, браток, не найдётся?

Я рад, что могу с ним поделиться. Он пьёт из моей фляги маленькими глотками. В глазах вопрос — можно ли ещё?

— Пей! — ободряю его.

— Ну, спасибо, браток. Поддержал. Можно топать дальше. Тебя как звать? А я — Прибытков. Сашка Прибытков из Иркутска. Будем, как говорится, знакомы.

Я радостно удивлён:

— Погоди, я ведь тоже из Иркутска. Ты где жил?

— За вокзалом, на Касьяновской. Я — глазковский…

Глазково — предместье за Ангарой. И жили там хулиганистые глазкачи, наши лютые враги, называвшие нас, городских ребят, городчанами. Сразу за Глазковом начинался сосновый лес на Кайской горе, под ней петляла речушка Кая, а чуть поодаль, в песчаных отмелях, густо заросших черёмухой, из ветвей которой получались прекрасные удилища, луки, свистульки, нёс свои зелёные воды Иркут — река моего детства. Как мечтали мы вырваться из пыльного душного города туда, на Иркут, на Каю, к тёмной и таинственной Сенюшной горе, искупаться, позагорать, наломать черёмухи, полакомиться её глянцевито-чёрными, вяжущими рот ягодами.

Но на пути к этому загородному краю вставали шайки глазкачей. И плохо приходилось нам, городским. У нас отбирали небогатые наши завтраки, уложенные матерями в сумочки, отбирали вместе с этими сумочками, если были деньги — отнимали и деньги, награждали подзатыльниками и пинками. А если мы шли дружно, большой компанией, то в нас из-за калиток, из-за деревянных заборов летели камни, а сидевшие на лавочках парни постарше показывали нам кулаки и ругали скверными словами. Но и мы не оставались в долгу. Глазкачам, пришедшим в город, если даже они были старше и сильнее, можно было безбоязненно смазать по шее, по их же примеру отобрать деньги, выданные матерью на лекарство, — аптек в Глазкове в ту пору не было. Но если мы, бывало, не раз плакали от обиды и бессилья, то враги наши — помню точно! — были крепче и не унижались до слёз. Они терпели наши побои молча, не пытаясь сопротивляться — находились в стане недругов, надеясь отомстить на своей земле.

Я смотрел на Сашку Прибыткова и мне даже показалось, что именно он, тогда маленький задира, отобрал у меня на берегу Иркута пончики с повидлом, испечённые мамой.

— Били мы вас, — извинительно сказал Сашка.

— Да и вашим в городе перепадало, — усмехнулся я. — А за что?

— Детство. Какими дураками были, а?

Взвод автоматчиков, как и другие пехотинцы, уже поднялся, сержанты выстраивали неровные ещё ряды,

— Вперёд! — махнул рукой своему помкомвзводу Сашка. — Веди, говорю! Догоню вас, друга, понимаешь, встретил!..

Он вдруг торопливо открыл свою тощую полевую сумку:

— Возьми! — протянул мне плоский сухарь. — У меня ещё один есть, бери! — И сунул мне в руку.

— Спасибо, — смущённо кивнул я. — Мы ведь как поднялись, так не жравши и двинули. Начпрод, тетеря дохлая, чешется где-то…

— А у нас начпрод — человек. Душа человек! Всех горячим концентратом обеспечил, да ещё сухари вот приказал выдать… Ну, будь жив!..

Мы ещё успели записать номера наших полевых почт, и Прибытков побежал догонять свой взвод.

Пехотинцы всё шли и шли вперёд, огибая сопку, на которой находились Лазарев и комбат Титоров, шли занимать заранее открытые окопы впереди наших наблюдательных пунктов.

Бережно откусывая сухарь, я вернулся на огневую. И сразу меня вызвали с НП к телефону. Комбат спрашивал, как подвигается оборудование позиции и вообще, что у нас происходит. Я доложил, что окапываемся, к открытию огня готовы, спросил о японцах.

— Развернулись в боевой порядок, — ответил Титоров. — Залегли, обозы угнали, артиллерию тоже…