Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Я вызову дивизию, господин майор?

Летчики только кончили обедать. Обед был съеден б. ей аппетита, почти в полной тишине. Особенно глубоким было молчание ветеранов. Новички относились с уважением к их драме, хотя и не могли разделить ее с ними полностью. Для них Марселэн был лишь командиром «Нормандии». Но они хорошо Чувствовали, что между ними и ветеранами существовали самые близкие отношения. Об этом никогда никто не говорил. То была область чувств, и можно было все разрушить, начав выявлять эти чувства. Кастор никогда ничего не говорил о той ночи, когда погиб французский флот, так же как Шардон никому не рассказывал о своем разговоре с Марселэном после гибели Татьяны., Они хранили это в своем сердце, они этого никогда не забудут… Но сегодняшнее ожидание просто невыносимо…

— Если мы ничего не узнаем через полчаса, — сказал Флавье, — мы позвоним еще раз.

— Зачем ждать? — грубо спросил Бенуа.

— Потому что существуют разумные сроки.

— Превосходно! — бросил Бенуа.

У Флавье была своя манера бледнеть. Все его лицо становилось белым, и только скулы вверху краснели. Он положил руки ладонями на стол — это тоже был типично его жест, — как будто хотел любой ценой удержаться за, что-то. Он уже открыл рот, чтобы ответить, когда послышался шум останавливающегося автомобиля. Дверцы хлопнули, русские обменялись несколькими короткими фразами. Вошли Комаров и Синицын,

Одним движением вся эскадрилья встала «смирно». Лишь Кастор автоматически сделал шаг вперед. Лицо Синицына ничего не выражало. Комаров выглядел необычайно усталым. Тяжелым шагом он прошел на середину комнаты. Он ни на кого не смотрел, ничего не говорил; Синицын молча следовал за ним. «Так! — сказал себе Кастор. — Марселэн погиб!» Он почувствовал, что в нем тоже что-то умерло. Он приготовился переводить.,

— Господа… —сказал генерал по-французски.

Стояла абсолютная тишина.

Комаров положил руку себе на горло и внезапно отбросил ее, как изнуренный пловец, плывущий к далекому берегу.

— Я сообщу вам плохую весть.

Теперь он говорил по-русски.

Кастор перевел.

— Мне только что сообщили по телефону… наши солдаты нашли «як», сбитый над линией фронта… Они извлекли оттуда тяжелораненого летчика… Это был полковник Марселэн.

— Полковник Марселэн, — перевел Кастор почти неслышным голосом.

Комаров выпрямился и встал против выстроившихся перед ним летчиков. Затем обернулся, чтобы увидеть, тех, кто стоял с другой стороны.

— Россия дала ему оружие, чтобы сражаться, — сказал он, вдруг повышая тон. — Но сердце героя ему дала Франция.

«Всю мою жизнь, — думал Леметр, — всю жизнь я буду это помнить. Яркий свет, льющийся с потолка, нашу воинскую стойку «смирно», этих двух человек, которые, не говорят на нашей языке и которые пришли сюда как вестники непоправимого… Я буду помнить всю жизнь Кастора, который переводил, как машина, Шар-дона, нависшего над самим собой, Бенуа с ожесточенно сжатым ртом, Бенуа, который жаждет крови и получит ее!»

Комаров знал, что настало время выполнить самую трудную част» задачи. Тяжело сообщать о смерти героя, еще тяжелее назвать имя его преемника. Однако он должен сделать это, руководствуясь соображениями, в которых «Дух «Нормандии» занимал очень мало места…

— Пока французские власти не назначат нового командира, — сказал он, — его обязанности будет выполнять тот из старших по званию, кто получил этот чин раньше.

Сначала никакой реакции не последовало. Затем они поняли. И один за другим все взоры устремились на майора Флавье — единственного, кто так и не сделал ни одного движения;

Бенуа просто сходил с ума от гнева. Ему приходилось в своей жизни испытывать гнев — сколько раз! — но никогда он не был в такой ярости. Никогда он не был так уверен в том, что не ошибается. Комаров и Синицын уже давно ушли, а он все ходил и ходил по комнате,

— Когда мы уезжали, нас называли предателями родины, дезертирами, мерзавцами, подонками! Прошел год… Мы стали ветеранами. Наконец прибыли новые… И командира назначили из них! Нет! К черту! Я не пойду!

Казаль, сидя на краю кровати, созерцал с преувеличенным интересом свои ноги.

— Я, — сказал он тихо, — я больше не полечу.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Леметр.

Казаль спокойно объяснил;

— Я не полечу под командой Флавье. Все.

Он закурил, примял мундштук папиросы, как это делают русские, и растянулся на кровати.

— Мы протянули руку всем новичкам, — продолжал Бенуа, — многие из них прибыли только теперь потому, что у них не было иной возможности. Но Флавье— совсем другое дело. -