Карел Рихтер - Совсем другое небо (сборник)

Так ее и нашел утром доктор. Марцинова сразу определила, что доктор действительно какой-то странный. Перед нею стоял человек небольшого роста. На чем же он приехал? Ведь возле дома не было никакой повозки. Пальто его наверняка сменило нескольких хозяев. Однако все в его одежде было подчеркнуто чистым. Особенно чистыми казались руки с тонкими прозрачными пальцами, будто вылепленными из алебастра. На носу красовались стекла в оправе из стальной проволоки, сквозь которые смотрели серые испуганные глаза. Да, у зятя Саболчика странные знакомые. А вдруг он поможет? Доктор с беспомощным видом долго стоял над раненым с землистым лицом. Видимо, он о чем-то размышлял, и мысли его были невеселыми.

Только для того, чтобы нарушить молчание, Марцинова спросила:

— А что, если отправить его в больницу?

— Нет, это уже не поможет.

— Нет? Почему, пан доктор?

— Поздно. Странно, что он еще живет. У него были какие-нибудь бумаги?

— Нет, мы ничего не нашли. Его вещи здесь. Будет время, выстираю все и сложу.

— Я бы хотел знать, сколько ему лет. Видимо, он молод. По-моему, это совсем молодой паренек. Он еще жив только благодаря своей молодости.

Старая Марцинова кивнула, но уже не слушала доктора. Ей вдруг стало мучительно жаль и раненого паренька на кровати, и этого доктора. Старухе неожиданно стало ясно, что у доктора тоже нет дома. Он, видимо, из тех, кто каждую минуту может оказаться в другом месте. Кто знает, где те четыре стены, в которых встречала его жена или мать?..

Между тем доктор сел за стол и выписал какое-то лекарство. Он сказал, что ее зять обязательно достанет его. Потом доктор дважды повторил, как давать лекарство.

— Это… — искал он нужное выражение, — сильное лекарство! — Марциновой показалось, что он хотел сказать: дорогое. После минуты колебаний он добавил: — Должно помочь, обычно помогает… — И пошел в комнату, где лежал Гомбар. Вернувшись, сказал Катарине, делая ударение на каждом слове: — Похороните его как можно скорее… Лучше всего — еще сегодня ночью. Заплатите могильщику.

Это прозвучало то ли как предупреждение, то ли как предостережение. Катарину затрясло как в ознобе. Потом доктор уселся к столу и заполнил свидетельство о смерти Лацо Гомбара, написав, что тот умер от воспаления легких. Катарина заметила, что у него несколько таких бланков. Только теперь она поняла, как доктор рискует, находясь под их крышей. Поняла, что в опасности находятся и она, и мать, и Йоланка, пока не будет погребен Лацо. Собственно, речь ведь шла не об одном только Лацо.

Доктор ушел. Старуха Марцинова сцепила пальцы и умоляюще взглянула на небо, хотя прекрасно знала, что никто ей не поможет. Она чувствовала, что теперь, именно теперь, в эти дни, она особенно нужна здесь.

— Йоланка, иди сюда! Пойдем замесим хлеб. К нам придут тетя Магдалена, Саболчик, оба твоих дяди, священник…

— Нет, мама, никому не будем сообщать. Никого не будем приглашать. За священником я пойду сама. Надеюсь, он нас поймет. К могильщику тоже я зайду. Надо ему дать немного денег, чтобы он молчал. Он должен молчать… Какое-то время. Не знаю, как долго, но должен. Его можно уговорить. А вот священника… Не знаю. Но делать больше нечего.

— Я тебя совсем не понимаю…

— Я знаю, только как мне вам это объяснить?..

— Неужели я такая глупая?

— Нет, мама. Но это все совсем не так, как вы думаете. Лацо — партизан. Тот поезд с вооружением, взлетевший на воздух на прошлой неделе, — это его работа. Оружие до немцев не дошло. А поэтому… никто не должен знать, что случилось. Похороним его тихо, затемно, если поможет Пиханич.

— А Йолана?

— Я уже с ней говорила.

— Да?

— За нее нечего бояться.

— За меня тоже. Я не партизанка, но у меня есть голова и глаза…

С постели донесся стон. Старуха Марцинова подбежала к раненому.

— Ну что, милый? Как дела?.. — приговаривала она и положила другую мокрую тряпку ему на лоб. Все его опухшее лицо горело, только щелочки глаз стали больше.

Они в упор смотрели на старуху и, казалось, что-то говорили, жаловались. — Давай, давай, говори. Ты дома. Никто тебе не мешает. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Говори, говори, только тихо. А я буду молиться, чтобы в дом не вошли немцы. Тебя надо куда-нибудь спрятать. За всех я в деревне ручаюсь, но за Бугая — никогда. Понимаешь меня? До сих пор я чувствую запах дыма от сгоревшей сторожки Гомбара.

Она поглаживала его по лбу. Он шире приоткрыл глаза, но на большее у него не хватило сил.