Ганад Чарказян - Горький запах полыни

Благодарю всех богов, что эти дни были в моей жизни, что познал счастье разделенной любви. А в сравнении с ней все мои страдания и горести казались такими незначительными — чем-то вроде обязательного налога для каждого, кому распахивались двери земного рая. Сейчас все чаще думаю, что за двенадцать лет мы с Дурханый получили даже слишком много счастья — редко кому оно выпадает в таких количествах. И видимо, высшие силы, узрев нарушение равновесия в распределении радостей и горестей, одним махом исправили свое упущение. Но вчерашнее счастье не исчезло — оно заполнило меня до краев. Каждый день нашей жизни, пролетавший ранее незаметно — потому что завтра будет таким же счастливым, — стоит сейчас перед глазами. Счастье, хотя испытанное только однажды, навсегда остается золотым запасом души. Оно помогает выжить даже тогда, когда, кажется, и жить невозможно.

Глядя на нас, помолодели и Сайдулло с Хадиджой. Явная нежность сквозила в каждом их взгляде. Сайдулло позволял себе иногда приобнять жену при мне, чего раньше никогда не случалось. Но главное, что Хадиджа, наконец, простила мне и то, что у дочери не было ни сватовства с хынчей, ни Ширин Хури. Да и то, что обязательный жениховский махр заплатил за меня Сайдулло. Теперь, глядя на нас с Дурханый, она только украдкой вытирала слезы — счастливые. Потому что у дочки оказался по-настоящему любящий и любимый муж. А кроме этого женщине ничего не нужно. Счастье дочери делало счастливой и мою тещу. А когда через год родился первенец — тоже Халеб, Глеб (я не забыл завет деда Гаврилки), — прекратились и слезы. Тихое сияние стало исходить от лица бабушки, когда она возилась с малышом и учила обращаться с ним свою дочку. Зато прослезился Сайдулло, когда его мать, принимавшая роды, вышла с мальчиком на руках. Моих голубых глаз он не унаследовал. Малыш глядел на мир теплыми светло-ореховыми глазами моей любимой. Через два года родилась голубоглазая дочка — Регина.

Росла семья, росли заботы. Женился и вскоре стал отцом дочери Ахмад. Потом через год родилась у них еще одна дочка. Но всегда, когда приезжал к нам с кучей подарков, первым делом подхватывал на руки своего племянника. Ведь тот и похож был больше на него, чем на меня. Да и Халеб тоже любил дядю и называл его, как и меня, — дада. Всегда мне слышалось в этом слове наше трогательное белорусское «тата».

Мы сделали с Дурханый перерыв в деторождении — дочка отняла много здоровья. Зато Ахмад продолжал свои отцовские подвиги. Но желанного сына пока у них не получалось. Это всерьез расстраивало нашего Ахмада. Но после четвертой попытки он все-таки приутих — с каждой беременностью его Зульфия заметно прибавляла в весе. Ее это нисколько не тревожило, она оставалась такой же жизнерадостной и энергичной и готова была рожать и дальше, — хоть каждый год, здоровье позволяло. Но Ахмад прикинул, что если дело пойдет такими темпами, придется покупать ей отдельный автобус. Да еще и водителя нанимать. А главное — не было никакой гарантии, что в этом автобусе найдется, наконец, местечко и для сына.

Испытывая новые для меня чувства — мужа, отца, — я, радостно переполняясь ими, вдруг ловил себя на том, что кто-то внутри меня глядит на все это счастье холодновато-отстраненно. И только голубоглазка дочка, так похожая на мою маму, заслоняла на время этого чужого и непонятного человека во мне самом. Прижимая к себе это нежное маленькое тельце, такое беспомощное в этом мире, я переполнялся тревогой.

Талибы взяли Кабул, но войска коалиции не собирались уступать, и конца ожесточенной борьбе видно не было. Небольшой отряд талибов появился и в нашем кишлаке, мобилизовали сыновей пастуха Али — Худодада и Салема, еще несколько совсем молодых парней, которым надоело работать дома и хотелось пострелять за хорошие деньги. Намеревались заодно прихватить и меня с собой, но Сайдулло отстоял — помогла и моя хромота. Но главным аргументом оказались, конечно, заслуги самого Сайдулло — он все-таки отдал родине трех сыновей.

Дурханый так переволновалась за те два дня, когда талибы рыскали по кишлаку и всеми правдами и неправдами заманивали к себе молодежь, что потеряла нашего третьего ребенка. Была уже на четвертом месяце. Маймуна-ханум долго выхаживала ее. Потом, когда Дурханый снова стала щебетать как птичка, бабушка сказала мне доверительно, что о детях пока лучше не думать — если, конечно, внучка моя тебе дорога. В наших отношениях стало еще больше нежности, замешенной на печали, на боязни потерять друг друга. Представить, что счастье может закончиться, было невозможно. А то, что после того, как закончится счастье, возможна еще какая-то другая жизнь, казалось вообще невообразимым.