Ганад Чарказян - Горький запах полыни

Спалось в ту ночь беспокойно. Снились жаркие ласки, поцелуи, но лица женщин расплывались, перетекали из одного в другое, а потом и вовсе скрывались за черной чадрой. Только их тела, красивые, сильные и молодые, готовые дарить любовь, влекли к себе неудержимо. Проснувшись и допив компот, я подумал, что с этим напитком надо вести себя осторожнее. А то скоро можешь оказаться так повязанным по рукам и ногам, что ни о какой родине и вспоминать не захочется.

После навруза начались весенние крестьянские хлопоты, мало чем отличающиеся в любой части огромной земли. Вставали мы с Сайдулло на рассвете, пару часов отдыхали после обеда, а потом снова тянулись на лоскутные ступенчатые поля. В конце рабочего дня сил хватало только на то, чтобы с трудом донести мотыгу и наскоро проглотить ужин в компании с тоже уставшим и молчаливым Сайдулло. Потом оставалось совершить еще одно, последнее и самое трудное усилие — подняться в темноте по крутой тропке в свое убежище. Засыпалось сразу и спалось без сновидений, пока не раздавался хриплый голос хозяина, уже совершившего намаз и готового к новым трудам.

Начинался новый день, снова мотыга, зной, снова пот, заливающий глаза. Жизнь стремительно катилась почти без какого-либо личного участия. Казалось, что не я живу, а меня живут. Только непонятно кто и зачем. Я стал просто маленькой шестеренкой в отлаженном веками механизме. Простой временной приставкой к вечному полю и такой же вечной мотыге. И этой приставке было иногда хорошо, но очень часто — грустно. У Сайдулло был смысл так самоотверженно трудиться — во имя любимой жены и детей. Мне этого смысла не хватало. Я понимал поколение наших отцов и дедов, которые героическим напряжением всех сил сумели за десятилетие пройти путь, на который другим странам понадобились столетия. Ведь у них был смысл, ради чего они так трудятся. Но мне в моей работе не хватало именно смысла — как бы я ни работал, все равно останусь рабом. А работа раба не дает ему самого главного в жизни — счастья созидания.

Зато, когда окончилась посевная страда, краткие часы досуга казались невыразимым и огромным счастьем. Тогда я снова любовался миром, куда попал, его дикой, первозданной природой, являющей свою мощь и гордую красоту. Но тогда оживали и мысли. Ведь надо же что-то решать. В таком подвешенном состоянии жить невозможно. Если ты соглашаешься на эту жизнь, неожиданно предложенную тебе поворотом судьбы, то тогда ты должен идти ей навстречу, и жить так, как живут все. Опасно оставаться белой вороной. Но я все еще находился в состоянии ожидания: как будто что-то должно случиться само собой, помимо моей воли, что вдруг снова изменит мою судьбу и решит тем самым все мои проблемы. Я почувствовал, что незаметно начал проникаться восточным мировосприятием, верой в некую предопределенность, рождающую пассивность и готовность принять существующее, каким бы убогим оно ни казалось. Но на то, чтобы выбраться из этой трясины уже ставшего привычным существования, просто не хватало сил. Ни физических, ни душевных.

Видя мое угнетенное состояние, Сайдулло несколько раз протягивал косячок с анашой: «Халеб, попробуй! Помогает жить!» Помню, ребята на заставе в горах тоже покуривали и мне предлагали. Я пару раз затягивался — не пошло. Видно, не мое это. Не нужна мне муть в голове и искусственная радость. Зато каждую свободную минуту я стал посвящать разработке плана побега. Это заметно взбодрило — любая цель прибавляет смысла нашей жизни, а значит, и повышает уровень энергии.

Прежде всего, я не имел представления, где находится наш кишлак Дундуз. Ясно было только, что где-то между Кабулом и Кандагаром. Или судя по мягкому климату, скорее ближе к Джелалабаду.

Помню, как-то в декабре мы рванули из морозного Кабула в Джелалабад — со своего высокогорного плато, где минус двадцать, в теплую цветущую долину. Через пару сотен километров наш взвод оказался в тропическом раю — бананы, апельсины, обезьяны. Одна молоденькая обезьянка даже привязалась к нашему старшему сержанту Гусеву и вернулась потом с нами в Кабул. Какое-то время она скрашивала наш казарменный быт и активно нарушала устав армейской службы. Но нарядов вне очереди, конечно, не получала. К сожалению, она скоро простудилась, начала кашлять, совсем как ребенок, и неожиданно умерла. Не помогли ей и уколы в санчасти, куда носил ее обеспокоенный Гусев. Тогда я впервые видел нашего старшего сержанта со слезами на глазах. Обезьянка не зря выбрала именно его. Видимо, почувствовала, что он не только самый главный, но и добрый. Скорее — сентиментальный. А сентиментальность, как известно, всего лишь отдых грубой души. Но в эти тонкости обезьянка не вникала. Ей вполне хватало отдыхающей души нашего сержанта.