Александр Сметанин - Серая шинель

— Спи, Сережа, — неожиданно шепчет Полина. — Спи, дорогой. Завтра твое первое наступление.

Она пододвигается ко мне вплотную и накрывает полой своего полушубка.

— Спи, Сережа. Так нам теплее будет.

…Вскакиваем от грохота. Наша землянка ходит ходуном, из-за сплетки стен сыплется песок. Темно, как в аду, печка давно погасла, и Журавлев, чертыхаясь, пытается зажечь коптилку.

— Отделение, в ружье! — командует он в темноте.

Мы толкаемся друг о друга, не можем найти свое оружие, стоящее в пирамиде. Но вот наконец Журавлеву удается зажечь коптилку, и все становится на свои места.

— До встречи, дорогие мои, — бросает на ходу Полина и выбегает наружу. Ее никто не пытается остановить: санинструктор знает свое место в бою.

Пытаюсь застегнуть полушубок, ремень и не могу. Дрожат руки, стучат зубы. То ли от страха, то ли от холода. Скорее всего от того и другого вместе. Надо скорее в траншею. Землянка — не укрытие: всего лишь один дохленький накат из сучковатых еловых бревен.

— Спокойно, Кочерин. Вещмешок забыл взять. — Жестко говорит мне Иван Николаевич, когда грохот близкого разрыва затихает. Его очки опять сердито блестят. — Вот так! А теперь — за мной!

По траншее бегут люди, припорошенные землей и снегом. Опять зловещие сполохи сверкают над головой, опять дрожит мелкой дрожью земля под ударами металла и взрывчатки. Удушливый дым, прижатый к земле холодным сырым туманом, ползет, кажется, по самым головам. Слышится чей-то истошный крик: «Санитаров сюда!» От этого крика мне становится еще страшнее.

Не понимая, что случилось, бегу следом за Журавлевым, тычусь в свою ячейку для стрельбы, но там уже сидит Тятькин. Может, я не в свою попал или он ошибся?

— Что это, Тимофей? — с трудом выговаривая слова, спрашиваю Тятькина. Зубы мои уже не стучат, а лязгают, как десяток винтовочных затворов сразу.

— Что-что? Контрподготовка называется. Фриц узнал, что наступать будем, вот и лупит.

Скрип, надсадный, ни с чем не сравнимый, выворачивающий душу наизнанку, заглушает голос Тимофея. Догадываюсь, что это и есть тот самый «скрипач», шестиствольный немецкий миномет, о котором не раз и недобро говорили бывалые фронтовики.

— Ложись, дурень! — Тятькин подминает меня под себя, и в то же мгновение вокруг нас взвиваются огненные столбы, траншея начинает как бы качаться, в ушах раздается монотонный звон. Засыпанные землей, мы задыхаемся от густой, горькой вони. Она комом стоит в горле. Кажется, вот-вот задохнусь от вони и Тятькина, лежащего на моей спине. Хочу подняться, но Тимофей толкает локтем, лежи, мол, и не шевелись.

Догадываюсь: нельзя подниматься, рано. Прав Тимофей: «скрипач» снова подает свой утробный голос, и снова земля начинает качаться под нами. Лежа на животе, это ощущаешь сильнее. Кричат все чаще. Никогда не думал, что человеческий крик может быть таким страшным в темноте.

«А Полина? Ведь она обязана бежать на этот предсмертный зов? — вдруг мелькает мысль в моих, ставших набекрень мозгах. — Да, обязана! Она не имеет права лежать, как мы сейчас с Тимофеем. Но ведь ей тоже страшно? Или она ничего не боится?»

Взрывы — они разные. Мина взрывается, едва коснувшись земли, ее осколки разлетаются моментально, свистя и фыркая. А снаряды тяжелых орудий — те сначала боднут землю, зароются, встряхнут ее и лишь затем взрываются глухо, с тягучим треском, заставляя землю вновь, на этот раз сильнее, вздрогнуть и качнуться из стороны в сторону.

Когда налет вражеской артиллерии кончается, мы с Тимофеем некоторое время еще лежим, затем поочередно поднимаемся и отряхиваем с себя все, что успело насыпаться сверху в течение этих десяти или пятнадцати минут.

— Живы? — спрашивает нас Журавлев, показываясь у входа в нашу ячейку. — Тогда порядок. Приготовиться к атаке.

Он бежит дальше, проверять, нет ли потерь в отделении. Возвращаясь обратно, говорит: «Убит младший лейтенант Козуб. Взводом будет командовать его помощник». О других потерях он не говорит. Наверное, и сам не знает.

Вот и нет нашего командира взвода. А мы еще и не наступали. Вчера он сидел рядом с нами, объяснял, как будем преодолевать проход в проволочном заграждении, атаковать противника в первой и второй траншеях, какие сигналы он будет подавать. А не успел подать ни одного.

Рассветает. За спиной у нас небо постепенно светлеет, словно его, как в театре подсвечивают гигантскими лампами или прожекторами, установленными за гребенкой леса. Потом оно светлеет над нашими головами. Улетучивается ставший горьким и вонючим туман, снег на ничейной земле синеет, потом голубеет и, наконец, обретает свою естественную, белую окраску.