Павел Нечаев: Танго смерти

— А кто ее написал? — спросил Саша.

— Не знаю, — покачал головой Давид. — Думаю, что Куба Мунд, так звали нашего дирижера. Эх, что за оркестр был — лучшие из лучших! Куба был дирижером Львовской оперы, а еще профессор Штрикс, да и многие другие. Там такие музыканты были — не стыдно в любую столицу — хоть в Париж, хоть в Рим, хоть в Лондон с гастролями. Я то так, сбоку при них пристроился…

— Ты хорошо играл, — сказал Генрих. — А что случилось потом?

— Потом всех расстреляли, — горько усмехнулся Давид. — Больше никто это танго сыграть не сможет, я последний кто помнит ноты.

— А как тебе удалось уцелеть? — не сдержал любопытного вопроса Генрих.

— На сегодня достаточно вопросов, — Давид лег и отвернулся к стене. Генрих посмотрел на его напряженную спину и проглотил вертевшиеся на языке слова. Давид помолчал и глухо сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь:

— Интересно, они вообще люди, эти немцы? Мне иногда казалось, что они какие-то натянувшие человеческую кожу чудовища. Ходит, говорит как человек, а внутри паук, или ящер…

— Люди, такие же, как мы — маму зовут, когда больно, в штаны делают, когда страшно, — отозвался Саша. — Требуха у них внутри вполне человеческая, кишки, дерьмо, все, как положено. Надо только как следует штыком поддеть и все наружу лезет.

Услышав это, напрягся Генрих, но снова ничего не сказал, промолчал. Вскоре все заснули, только Мозес долго ворочался и вздыхал.

На следующий день, в пятницу, уже под вечер, когда верующие евреи ушли на бак — молиться, а нерелигиозные, которых было большинство, занимались своими делами, в салон влетел растрепанный мальчишка и закричал:

— Все выходите! Получено радио — в Тель-Авиве Бен Гурион объявил о создании государства Израиль. Мы на карте, ура! — мальчишка убежал.

На секунду повисла тишина, а потом все сразу загомонили, задвигались. Новость была ожидаемая — дата окончания британского мандата над Палестиной была известна заранее, решение ООН о создании государства было принято еще в прошлом году. Но одно дело знать в теории, другое — вот так, вживую узнать о том, что двухтысячелетним бездомным скитаниям еврейского народа пришел конец. Все побежали на палубу, толкаясь и суетясь.

По ночам пароход шел без освещения, только с ходовыми огнями — опасались нападения. Но по такому случаю включили все лампочки до одной, и палуба утопала в лучах света. Взволнованный Цви взбежал по трапу на верхнюю площадку. Вокруг стояли соратники и капитан корабля. А внизу, на палубе, плечом к плечу столпились пассажиры. Помолчав, Цви достал из кармана лист бумаги и стал читать. Читал он на иврите и Генрих, да и подавляющее большинство стоявших внизу не поняли ни слова, кроме прозвучавшего в начале «Эрец Исраэль». Цви пытался читать торжественно, но поднявшийся к вечеру ветер уносил, комкал слова. Аудитория благоговейно слушала. Закончив читать, Цви начал что-то яростно говорить, потрясая кулаком. Когда он замолчал, собравшиеся разразились приветственными криками. А потом кто-то на палубе запел и остальные подхватили знакомые всем слова. Генрих еще в лагере для перемещенных лиц выучил «А-тикву», гимн тогда еще несуществующего государства. Теперь это ему пригодилось. Он пел вместе со всеми, охваченный странным, но в то же время приятным чувством растворения, принадлежности к чему-то большому и важному. Его «Я» съежилось до микроскопических размеров, вытесненное мощным «мы». Все вокруг испытывали нечто похожее. Все словно бы светились изнутри, воодушевленные, восторженные. Мужчины, женщины, старики, дети — все пели и тысяча голосов сливалась в один. Допев «А-Тикву», затянули новую песню. Каждый пел что-то свое и песни на многих языках сливались в одну неповторимую мелодию. Пение летело над волнами и ветер уносил его прочь.

Когда сил петь и танцевать уж не было, Генрих ушел с палубы в салон. И очень удивился, обнаружив там безмятежно спящего Сашу. Генрих старался не шуметь, но, когда разделся, обнаружил, что Саша уже не спит, а пристально на него смотрит.

— Ты все пропустил, — сказал Генрих.

— Да ну? Думаешь, я не видел, как люди пузырятся энтузиазмом? — скептически поднял бровь Саша.

— Эх ты, — чуть резче, чем следовало бы, сказал еще не отошедший Генрих. — Всем хорошо, тебе одному плохо!

— Ты меня еще предателем назови. И скажи, что кто не с нами, тот против нас, — криво усмехнулся Саша. — Быстро же они тебя обработали.

— Меня никто не обрабатывал! — подскочил Генрих.