Леонид Золотарев - Люди без имени

— Нечего сказать, дожили до веселых дней, даже они — коммунисты Финляндии отвернулись от нас!

Снова в камере. На матраце лежали куски черных галет. Их принесли в его отсутствие. Машинально схватив галету, он начал жевать. Засохший черный хлеб не поддавался зубам. Чтобы жить, надо есть. А чтобы есть галеты, их надо размочить. И он положил их на пол в то место, куда капала вода с потолка, с надеждою, что она размягчит их. Одна за другой падали капли на галеты и, разбившись на мелкие части, разлетались по сторонам. Порою ему казалось, что в противоположном углу вода капает сильнее, и он перетаскивал их туда. То и дело он пробовал их, не размякли ли они, и снова клал на прежнее место.

И вспомнилось Маевскому прошлая финская война. В холодный декабрьский день они высаживались на остров, где он принимал первое боевое крещение. Вечером в доме сушили белье и делились впечатлениями о первом бое. В дом вошел краснофлотец Коржов — друг Маевского — и прервал их разговор: «Смотрите, — сказал он, — они еще думают с нами воевать!» — И бережно завернув в бумагу кусок черной, как земля, финской галеты, положил в противогазную сумку. — Повезу в Кронштадт, покажу братве, чем кормят финских солдат!»

Перед глазами Маевского выросла гора финских галет, к которой подходят краснофлотцы и смотрят, как на диковину; иные, разломив галеты, пробуют, сплевывая, ругаются и берут на память показать товарищам.

Воспоминание нарушил скрип ржавого ключа в двери, и на пороге показался высокий худощавый матрос с белокурыми вьющимися волосами. Он посмотрел на Маевского задумчивыми светло-голубыми глазами и, переведя взор на потолок, где свисали сотни капель воды, поминутно падавших вниз, произнес: — Следуйте за мной!

Маевский удивился чистой русской речи и, не сдержав любопытства, спросил: — Откуда вы знаете русский язык?

— Так, — ответил он неохотно, — учился в школе немножко.

Выражение лица говорило, что матрос отвечает не искренне. Когда шли по коридору, Леонид заметил, что его спутник уже не молод: ему за сорок лет. Лицо угрюмое и невеселое. Лоб испещрен глубокими морщинами. В глазах печаль, как будто он все время о чем-то думает и переживает. Вошли в комнату. За столом сидели Шаров с Григорьевым и ели овсяный суп на молоке. Охраны не было. В углу, развалившись в кресле, сидел плотного телосложения матрос — начальник караула да два финна-матроса. Его круглое красное лицо было чисто выбрито, и с первого взгляда не понравилось Маевскому. Из-под бескозырки, сдвинутой на брови, смотрели на пленных злые глаза. Он был пьян и еле ворочал языком.

— Я презираю коммунистов! — переводил его речь матрос, служивший переводчиком, тот самый, который привел Маевского. — Если кто из вас коммунист, я перережу ему горло. Комиссарам и политрукам пришел конец! Я всех буду резать своими руками!

Он угрожающе вынул финку и встал, но ноги его не слушались, и он повалился в кресло.

— Я добрый человек! Мне приказали тебя не выпускать. Ты опасный преступник: хотел потопить катер, но мне наплевать на то, что говорит начальство! Что хочу, то и сделаю! Вас накормят хорошо — благодарите меня! Матросам надоело слушать его болтовню. Они с нетерпением ожидали, когда он заснет, чтобы расспросить через переводчика интересовавшее их, но тот болтал без умолку: то хвалил себя, то грозил вырезать полмира, то просто говорил несуразицу. Один из матросов достал из подвешенной на ремне сумки бутылку коньяку и посмотрел на свет. Определив, сколько в ней осталось содержимого, подал начальнику караула.

— За ваше здоровье пью!

Начальник стал жадно глотать прямо из горлышка коньяк и трудно было понять, за чье здоровье он пил: или за русских, или за того, кто дал ему бутылку, но для него уже было безразлично. Через минуту он спал.

— Вы не обращайте на него внимания. Это дурной человек. Место ему на фронте … но он никогда там не будет: «По отцу и сыну честь, — сказал переводчик, тяжело вздыхая, — здоров, как бык, — богат, как купец!»

Присутствующие начали задавать вопросы, и завязалась оживленная беседа. Многие из них не верили пропаганде финских газет и радио и сейчас убеждались в этом. Больше всех интересовался переводчик. Когда Маевский рассказывал о жизни в Советском Союзе, работе, службе, лицо его принимало грустное выражение.

Разговор прервал появившийся во дворе какой-то начальник. Русских развели по камерам.

Усталость чувствовалась во всем теле, и Маевский быстро заснул. Проснулся поздно утром, когда бледный луч солнца проник через маленькое отверстие в сырую и темную камеру. Хотелось снова есть и курить. Маевский стал прохаживаться из угла в угол. В голове была только одна мысль: на его совесть лег тяжелый камень — позор. Сумеет ли он смыть его и каким образом?