Григорий Карев: Твой сын, Одесса

Ему страшно тяжело было уговаривать Нину. И, вернувшись в камеру, он упал на мокрый цементный пол, прижался к нему щекой, раскинул обессиленные руки, закрыл глаза. Надо уснуть, набраться сил — впереди еще борьба, враги не должны увидеть его слабым… Те, в двадцатом, никогда не были слабыми… И Алеша отбивался колуном до последнего… И чекист Бадаев, конечно, высоко держал голову, когда в него стреляли! «Я бы навек полюбила… я бы такому всю жизнь отдала». Что это? Галлюцинация? Или он и в самом деле слышит голос Ли?..

Еще несколько минут Яша лежит неподвижно, прислушивается… Тихо. Что-то шуршит, кто-то дышит рядом…

Яша открывает глаза, приподнимает голову. Тесная, как гроб, камера. Сквозь узкую зарешеченную щель под самым потолком едва сочится дневной свет. У двери — зловонная параша. В стену вмурован железный стул. В углу — пальто и одеяло в бурых пятнах засохшей крови. И сверху, на грязной подушке, — огромная серая крыса. Она, не переставая часто-часто двигать челюстью, сторожко уставилась на него круглыми, как смородина, глазами.

«Плохи же твои дела, Яша, если даже эта тварь тебя не боится!» — подумал Гордиенко и, не поднимаясь, плюнул в крысу. Она юркнула и исчезла в норе.

— Врешь! Я живой еще! — крикнул Яша, поднимаясь на ноги. Крикнул не крысе, а всем тем, кто ждал его за дверью, в тюремном вестибюле, на Стрельбищном поле.

А они уже ждали его…

…В вестибюле проволокой связали им руки.

— Я без костылей пойду, Яшко. Можно будет, случай чего, о тебя опереться? — обратился к Гордиенко заросший черной щетиной узник на деревянной ноге. Яша с трудом узнал Михаила Бунько.

— Дядь Миш! Милый ты мой!

— Признал! — обрадовался Бунько. — А я думал, меня так изуродовали, что…

У бывшего юнги с «Синопа» сверкнули на глазах слезы, но он сразу же тряхнул лохматой головой и, улыбаясь, скрипнул зубами:

— А я рад, что вместе. Понял?.. Мы им покажем, как надо… Смотри. У меня тоже…

Дядь Миш выпятил грудь — под расстегнутой блузой виднелся кончик матросской тельняшки.

…Их было шестеро.

Впереди — Яша Гордиенко. Бледный, лобастый, широкоскулый, с черными, разлетистыми, как крылья чайки, бровями. В шапке каштановых волос с медным отливом. В матросской тельняшке, припрятанной в камере для этого случая…

Слева бодрился, все время поглядывая на Яшу, горько улыбался одними губами Михаил Бунько. Справа — какой-то парень, кажется шофер, фамилию его Яша не мог припомнить. Сзади — во втором ряду, постаревшие и осунувшиеся знакомые Яше подпольщики.

..За высокими тюремными стенами не видно было закатного солнца, только багровый отсвет ложился на белое облачко в самом зените.

— Видишь, — шепнул, припадая на деревяшку Бунько, боявшийся отстать от спокойно шагавшего Гордиенко. — Как знамя над нами… Алое…

Справа вдруг всхлипнул парень-шофер.

Яша обернулся к нему.

У парня тряслись посиневшие губы. По мертвенно-бледному лицу текли слезы. Тусклые, как у сонной скумбрии, глаза были налиты ужасом.

— Смелее, друг! — кинул ему шепотом Яша. — Смелее, не надо показывать гадам свой страх!

Но парень уже не владел собою. Рыдания прорывались из груди помимо его воли.

— Смело, товарищ! Смело! — храбрил его Яша. — Смело! — крикнул он властно и, подняв чело к алому облаку в зените, решительно, мужественно, радостно:

— Прекратить! — закричал начальник конвоя, подскакивая к Яше и потрясая пистолетом перед самым его лицом.

Но Яша не видел и не слышал его. Он только видел алое облако в небе, будто распахнутое знамя. Он только слышал, как рядом подхватил песню Михаил Бунько:

И сзади зарокотали голоса:

— Пре-кра-тить! — надрывался начальник конвоя. — Конвой!

Конвойные сперва растерялись, потом бросились к узникам, кулаками, прикладами автоматов, черенками лопат начали избивать связанных, измученных, но страшных в непокорности, страшных в экстазе людей. Но песня, как пламя костра в сосновом бору! Подхваченное ветром, взмывает оно по хвое, по сухим веткам и смолистым сучьям вверх, и могучие кроны великанов неожиданно взрываются неукротимым лесным пожаром. Так Яшина песня, достигнув тюремных окон, вдруг вспыхнула тысячами голосов. Тюрьма рокотала. Теперь уже песню ничто не могло унять.