— Ко мне?! Ты с ума сошла! В коммунальной квартире? Да нас с тобой завтра заберут.
— У меня нет другого выхода, Лялечка. Заберут, так завтра, а не сегодня.
— Не губи, Галочка! — взмолилась Ляля. — Бери, надевай, что хочешь: шубку, ботики теплые, все, все отдам. Пропади оно пропадом! Тебе тепло будет!.. Ну где-нибудь переночуешь… в разрушенном доме… Только уходи!
— Я больна, Ляля. Мне нельзя в разрушенном доме. Если не у тебя, то есть только один выход: на Короленко, 15 живет Мария Николаевна Стрежень. Она обещала подыскать мне квартиру, временную. Но туда я пойти не могу, ты знаешь почему. Так вот: пока мы с твоей блондинкой будем чай пить, ты сходишь к ней и передашь, что я жду ее в шесть вечера на углу Садовой и Петра Великого. Да не вздумай, пожалуйста, выкинуть какой-нибудь фортель — я предупредила товарищей, что иду к тебе, если со мной что случится, они тебя найдут. Вот и все. Сходишь?
Ляля не успела ответить: открылась дверь и вошла блондинка с кипящим чайником в руках.
Ляля подала посуду, вынула из тумбочки несколько кусочков сахара, крохотный кубик маргарина и булку белого хлеба. Настоящего ситника, с розовой крохкой корочкой, какого Марцишек не видела с первого дня войны.
— Ах, ах! — вдруг спохватилась Ляля. — Уже четыре, в половине пятого аптека закрывается, а у меня не получено заказанное лекарство!
— Я схожу, Ляля Карповна, — поднялась из-за стола блондинка.
— Нет, нет! Что ты, Линдочка! Тебе не дадут. Я сама, быстренько. А ты уж поухаживай тут за гостьей.
Галина Марцишек налила себе чаю, отрезала большой ломоть хлеба и, преодолевая желание сразу впиться в него зубами, начала намазывать маргарин. Девушка сидела не шелохнувшись, не спуская с Галины больших синих глаз.
— Тебя зовут Линдой? — спросила Галина, чтобы как-то начать разговор, нарушить гнетущее молчание.
— Меня? — будто очнувшись от оцепенения, ответила девушка. — Нет, это для них я — Линда…
— Для кого для них? — стараясь сохранить спокойствие и сдержать предательскую дрожь в руках, спросила Галина.
— Для них, для всех!.. У меня есть мое имя — Лена… Лена Бомм… у меня брат в катакомбах… Я слышала ваш разговор. Я не хотела подслушивать. Но чайник еще не кипел, и я вернулась было в комнату. А потом… потом боялась отойти от двери, чтобы кто-нибудь посторонний не подслушал…
— Мягче, мягче! — настаивал Ионеску. — Снимите с него кандалы. Дайте ему поверить, что он и в самом деле останется жив. Пусть передают ему все, что хотят: продукты, одежду, даже книги, конечно, не политические. Пусть пишут ему записки, только копии этих записок должны поступать к вам, майор Курерару… И надо подорвать к нему доверие остальных арестованных.
Распоряжения Ионеску и Курерару сбивали с толку охрану тюрьмы и надзирателей. Жандармы начали смотреть на Яшу с опаской — молодой, видать, да ранний. Даже Нинину авоську проверяли все реже и менее тщательно: не дай бог, пожалуется девчонка начальнику следственного отдела, ни зубов, ни ребер не досчитаешься!
И шли двумя потоками письма Яши из тюрьмы.
Открыто:
«Спасибо за передачу. Как здоровье бати? Не унывайте, у нас все хорошо. Привет тете Домне, Лене. Принесите молока, хлеба, черные брюки…»
Через потайную щель в ручке авоськи, в загибе камышовой корзинки или под двойным дном сумки:
«Как дела на фронте? Правда ли, что наши отбили Харьков? В бутылке с ряженкой можно спрятать пилочку для резки металла. Нина, разбери пол в мастерской под моим станком, там пистолет и патроны. Пистолет зашейте в дно сумки и передайте мне. Патроны — в ряженку. Самогон закрасьте молоком, для них годится. Это ничего, что будет запах, все равно пить его будут надзиратели и охранники. Они знают…»
— Ты бы хоть писульку мою когда-нибудь передал для Юльки, — попросил однажды Яшу Алексей.
— Нужна она тебе сейчас, Юлька-то, вертихвостка! — ответил за Яшу Чиков.
— Нужна — не нужна, а хоть одну из своих девчонок повидать сейчас, все легче… — вытер рукавом Алексей кровь на разбитых во время допроса губах. — Ты же, Саня, знаешь: в мирное время куролесил я — дай бог всякому, девчонки за мной аж пищали. Любой моргну — моя будет. А потом, в подполье, я во как зажал себя, кроме как о деле, думать ни о чем не хотел. Встретила как-то Юлька на Новом базаре, в толчее, при всем честном народе влепила мне поцелуй в самые губы. «Лешенька, — шепчет, — приходи, ждать буду». У меня — аж искры из глаз, а сдержался, не пошел… А сейчас… — Алексей так горько вздохнул, что ребята переглянулись. — Всего недотанцованного, недоцелованного жалко…
Читать дальше