Григорий Карев: Твой сын, Одесса

— Ну, рассказывайте, сынки, каким ветром дышите, какие песни петь собираетесь? Что в городе нового?

Такими словами в этот раз встретил Яков Кондратьевич своих сыновей.

Ребята переглянулись. Фашисты, подтянув новые войска, с каждым днем атакуют все ожесточеннее, трудно приходится нашим. И в городе неспокойно — поползли слухи, что скоро войска уйдут из Одессы, оставят город. Да нужно ли об этом говорить больному отцу до поры до времени?

— Что же молчите, сынки?

— Дела наши неплохи, батя, — начал Алеша, стараясь придать своему голосу бодрости и беззаботности. — Норму хлеба увеличили по карточкам. И на фронте после высадки десанта под Григорьевкой дела пошли лучше.

Алеша рассказывал о боях, о том, что сам вычитал в газете или слышал от товарищей. Отец уставился глазами в фотографию «Синопа», висевшую против него на стене, покусывал кончик уса. У небритого виска билась синяя жилка. Изредка по бледному лицу от виска к подбородку пробегала судорога.

Яков Кондратьевич закрыл глаза и вздохнул:

— Не надо обманывать, Алексей… Видно, в чем-то мы с матерью неправильно вас воспитывали. Но врать мы вас никогда не учили.

— Он правду говорит, батя, — попробовал заступиться за брата Яша.

— Помолчи, Яков, — строго сказал отец, не открывая глаз. — О тебе — особый разговор. Алексея не берут в армию, потому что пальца на правой руке нет… Понятно. Есть перед людьми оправдание. Хотя я на его месте все равно был бы в окопах… Моему товарищу, комендору Феде Ворончаку, в бою руку по локоть отшибло… под Белгородом. А он с боя не ушел, одной дрался… Палец — не голова, без него воевать можно.

Отец приподнялся на подушке, открыл глаза. И оттого, что болезнь высинила под глазами широкие полосы, они казались еще больше, еще пуще блестели антрацитовым блеском.

— А ты, Яков?.. У тебя чего не хватает? Натянул полосатку на грудь, так думаешь, уже и моряком стал?.. Вся беда, видать, в том, что все вам легко да просто досталось. Избаловала вас Советская власть. Хочу в школу. — Пожалуйста! — Хочу в комсомол. — Будь ласков! — Хочу в моряки. — Сделай одолжение, Яков Якович!.. И так во всем. А мы за это кровью платили… Только мы — темные, как мать-сыра земля, неграмотные, как пеньки осиновые, — понимали, что без Советской власти нам нет жизни на белом свете… А вы — ученые-переученые, Советской властью воспитанные да обогретые, — этого не понимаете. Дивно и горько мне, сыночки.

— Батя…

— Чего, батя? — оборвал Яшу Яков Кондратьевич. — Вы вчера, куда-то завеялись, а Володька с Абрамом прощаться к тебе приходили: эвакуируются вместе со школой. Они-то мне и рассказали, каково положение. Молодежь эвакуируют, значит, сдавать город будут. Это мне тоже по восемнадцатому году знакомо.

Яков Кондратьевич умолк, нахмурил брови, будто всматривался в далекие годы, припомнил уход кораблей из Одессы, эвакуацию коммунистов и комсомольцев, орудия броненосца, нацеленные на гайдамацкие курени: троньте кого, разнесем в щепки! Метнул черным блеском из-под бровей на притихших сынов:

— Почему ты, Яков, не уехал со школой? Почему вы оба не уходите?.. Меня жалеете?.. Так мне с этой палубы все равно не подняться! — Яков Кондратьевич зло стукнул кулаком по краю кровати и отвернулся к стене.

А Яше показалось, что в глазах отца блеснул не сухой угольный блеск, а что-то такое, чего он раньше в них никогда не видал.

— Мать боитесь оставить? — снова начал Яков Кондратьевич, не поворачивая к сыновьям головы. — Так ее с Нинкой, авось, не тронут… Да и негоже мужчинам за мамкину юбку… Вон ведь какие лобури уже выгнались, на коленях дуги гнуть, небось, можете! Или у вас гордости никакой нет, чертовы дети?!

Яков Кондратьевич жестко вытер ладонью усы и повернул голову к сыновьям:

— Гордиенки вы! Гор-ди-ен-ки!.. Может, от того самого приказного казака Василя Гордиенка род ведете, что против живоглота Посполитаки народ поднял? Может, запорожская кровь течет в наших жилах!.. Придут фашисты, заарканят, штыком в спину погонят на фронт. Против кого воевать будете? Против тех, с кем я Советскую власть завоевывал? Против их детей?.. Да лучше бы я с гражданской не вернулся, чем таких бардадымов вырастил…

В изнеможении откинулся на подушку. В наступающих сумерках бескровное лицо сливалось с белой наволочкой. Только усы да тени под глазами выделялись еще резче, строже и непримиримее.

Яше было жаль отца. Мучается. От бессилия и от того, что не знает, как поступят его сыновья в тяжелую минуту. А сказать правду?.. Нет, нет! Тайна!.. А отец подозревает в трусости… Как поступить? Что бы посоветовал Бадаев? Антону Брониславовичу он приказал признать себя дезертиром… А как быть ему, Яше? Признаться трусом?.. Или открыться отцу?..