Яков Давидзон - Орлята партизанских лесов

Я и сегодня помню, как перехватило у меня дыхание и радостно забилось сердце: мечта начинала сбываться!

День летел за днём, а мои бдения от темна до темна под дверью кабинета Строкача оставались безрезультатными. Соединение Ковпака двинулось в рейд по вражеским тылам, и короткие остановки, которые делали партизаны, не позволяли соорудить хотя бы временный аэродром. И вскоре от одного вида вещмешка с фотоплёнкой и химикалиями меня охватывала тоска и уныние…

В тот день, устроившись, как обычно, поближе к кабинету начальника штаба, я с надеждой ожидал, когда откроются двери и адъютант выкрикнет:

«Товарищ Давидзон, машина внизу!»

Но никто обо мне не вспоминал, мимо сновали незнакомые люди, не обращая на меня никакого внимания.

Впрочем, я тоже никого не замечал. Просмотрел я и появление человека в добротном романовском полушубке и каракулевой кубанке с ярко-красной лентой наискось.

— Здравствуй, — произнёс незнакомец, задержавшись возле меня. — Из какого соединения?

Я поспешно поднялся, выпрямился, и невесело ответил:

— Да ни из какого… Собираюсь лететь к Ковпаку. Я — фотокорреспондент газеты «За Радяиську Украшу».

— А я — Фёдоров! Полетишь со мной!

Имя первого секретаря подпольного Черниговского областного комитета партии, командира крупнейшего партизанского соединения «генерала Орленко» было овеяно легендами.

«Вот с какими людьми мне выпало встретиться!» — радостно подумал я.

Линию фронта мы почувствовали своими… боками. Немецкая зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. Самолёт бросало, как на ухабах. За иллюминаторами вспыхивали оранжевые, красные, белые огненные шары. В любой момент осколок мог прошить тонкий металл. Но никто даже вздохом не выдал своего волнения. Я боялся лишь одного: как бы лётчик не повернул обратно.

Но самолёт не изменил курса, и вскоре линия фронта осталась позади. Густые облака скрыли нас от немецких истребителей.

Я незаметно задремал. Проснулся от сильного толчка, почти сбросившего меня на пол. Какой-то мешок свалился мне на колени, мешая подняться. Было темно, лампочка под потолком не горела. Моторы ревели, но пилоты открыли дверь. Мы увидели, как по снегу к нам бежали люди. Лётчики встали у выхода, держа наготове автоматы. Фёдоров тоже был на ногах. Кто-то на бегу громко выкрикнул пароль, лётчики опустили автоматы и выбросили трап.

Узкая длинная поляна в районе клетнянских лесов служила партизанам аэродромом. Высоченные ели, отяжелевшие от пушистых белых одежд, морозный воздух, искрившийся под лучами фонариков мириадами снежинок, чуткая лесная тишина, — всё это и отдалённо не напоминало о том, что мы находимся в глубоком немецком тылу.

К самолёту спешили люди в полушубках и шинелях, в шапках-ушанках и обычных фуражках, перепоясанные крест-накрест пулемётными лентами, с короткими немецкими автоматами-«шмайсерами» и винтовками.

— Вот мы, товарищи, и в Лесограде, — взволнованно сказал Фёдоров, обращаясь к нам.

Это и впрямь был настоящий город, в котором обитало свыше десяти тысяч человек: партизаны и мирные жители, сбежавшие в лес от карателей, крестьяне из сожжённых дотла деревень. Здесь были свои улицы, вдоль которых расположились добротные, тёплые землянки, отрядные кухни, госпиталь, мастерские, стожки сена, телеги, конюшня.

Прибывших с Большой земли встретили тепло, подолгу расспрашивали о Москве, о делах на фронте. Наперебой зазывали в землянки, обещая «мировые удобства». Я рассматривал партизан жадно, ибо это были люди не простые — это были настоящие герои. Мне хотелось немедленно вытащить фотоаппарат и начать снимать. Огорчало лишь одно обстоятельство: было слишком темно.