Яков Давидзон - Орлята партизанских лесов

Ступак схватил протянутую ему гранату, приподнялся на локте и швырнул прямо в амбразуру. Взрыв оглушил и его, и Колю. Но в следующий миг Ступак вскочил на ноги и понёсся к железным тюремным воротам, хотя фашистские автоматчики продолжали вести огонь. Ступак стал прикладом сбивать замок. Коля вдруг отчётливо увидел, как, цепляясь пальцами за гладкий металл, Ступак сполз на землю…

— Ура! Ура! — раздался мощный клич, и партизаны поднялись в атаку. Через несколько минут всё было кончено. Из камер выходили люди и обнимали своих спасителей. Обнимали, целовали и Колю Любичева, и он кого-то обнимал и что-то говорил. А из памяти не шёл Ступак, который так смело бросился на врага…

На всю жизнь запомнил Коля, как стояли вокруг своего бездыханного командира партизаны, и среди них было и двое ребят — его ровесников — сыновья Феодосия Ступака…

Войну Николай Любичев закончил на Волыни, когда соединение А. Ф. Фёдорова вышло навстречу наступавшим частям Советской Армии.

— Спасибо, сынок, за верную службу советскому народу, — сказал на прощание Фёдоров.

В армию Николая не взяли — несовершеннолетний. Отправился он домой. На месте родного дома увидел заросшее бурьяном пепелище. Разыскал бабушку: было у неё четверо сыновей и все четверо сложили головы за Родину. Остался Николай жить у неё. Стал работать в колхозе. Приняли его в комсомол. Мало кто знал, что был Николай Любичев в партизанах. Не любил, да и сейчас не любит вспоминать войну.

С Сашей Кобзенковым мы дружили чуть ли не с первого дня моего пребывания в отряде. Он помогал мне проявлять плёнки и лишь одно огорчало парнишку — фотокарточки отпечатать было негде. Саша был связным, и о нём партизаны отзывались с уважением: «Этот не подведёт!»

Я фотографировал Кобзенкова часто. А вот сохранился лишь этот снимок! Был он сделан в марте 1943 года. Только что вернулся Кобзенков с задания — под огнём врага доставил донесение в штаб. Прямо в штабной избе я его и сфотографировал.

«Вот и дали мне от порот поворот», — невесело рассуждал Саша Кобзенков, возвращаясь из Глинского отряда. Обидно ему было до слёз. Разве он не заслужил другого к себе отношения?

То ли он устал, то ли расстроился и перестал следить за дорогой, но только Саша заблудился.

Это он понял не сразу: в лесу все деревья похожи и все овраги глубоки. Но когда Саша дважды очутился на месте сожжённой избушки лесника, он понял: плохи его дела. День клонился к вечеру, зачастил холодный осенний дождь, и редкие жёлтые листья с печальным шорохом облетали с веток. Укрыться было негде, а в заплечном мешке не завалялось даже крошки хлеба…

А день начинался так многообещающе.

В Глинском отряде Саша почти сразу же наткнулся на отца. Бородатый, в шапке-ушанке, скрывавшей почти половину лица, отец показался Саше каким-то чужим. Но стоило ему увидеть сына, как морщинки разгладились и радостная улыбка осветила лицо.

— Сашка, сынок, — тихо произнёс отец и прижал его к себе. — Сынок… — повторил он дрогнувшим голосом.

— Я, батя, — солидно сказал Саша, хотя у самого глаза были на мокром месте. Но он не позволил себе расплакаться — как-никак партизанский связной.

— Вот хорошо, что ты пришёл. Завтра бы уж не застал, уходим на «железку» — на железную дорогу, — сказал отец. Но вдруг, точно вспомнив что-то, удивлённо спросил: — Постой, постой, а как это ты в отряде очутился? Ведь связным запрещено уходить из сёл!

— Принёс срочное донесение. Немцев и мадьяров нагнали — ужас. Дядя Иван сказал, что нужно сообщить вам.

— Вот как? — задумчиво отметил отец и добавил: — Иди, докладывай командиру.

— Батьку, я хочу остаться в отряде. Федька-полицай что-то зачастил в дом. Вынюхивает, где ты. Кажись, догадывается, что ни в какой ты Владимир-Волынский на заработки не уходил…

— Пожалуй, ты прав, сыпок, нужно оставаться, — согласился отец. Он сделал это так просто, без сопротивления, что сердце мальчика радостно забилось.

Но командир Глинского отряда, выслушав донесение и поблагодарив Сашку, оставить мальчика наотрез отказался:

— Нет, Егорович, и не проси, — поставил он точку иа разговоре, когда отец поддержал сына. — Сам видишь, немцы навалились с четырёх сторон. Я не могу взять на свою совесть такое… чтобы дети гибли под пулями. Бои предстоят жестокие. Не суди, Егорыч, меня строго. Сына твоего уважаю, настоящий из него человек растёт, но взять не могу…