Вали Гафуров - Роман, написанный иглой

Дядя с племянницей принялись хлопотать вокруг неё. Напоили водой. Мухаббат накапала лекарства. Кое-как успокоили. После чего Максум велел племяннице отправиться в свою комнату, а сам, оставшись наедине с невесткой, затеял такой разговор:

— Об учителе и доме его больше ни слова. Теперь надо думать, как выпутаться из этого щекотливого положения. Мне кажется, Мирабид человек добрый, без предрассудков. Он очень любит Мухаббат и, пожалуй, готов прикрыть наш позор узами святого брака.

— Позор?

— Опять перебиваешь?! Да, позор. И не спорь. Ты и племянница очень любите спорить. Выговаривали мне за то, что я учителишку по старинному обычаю «куцым» звал? Ещё как выговаривали. Мол, нехорошо человека оскорблять. Это до революции всякого человека, одевшего европейский костюм с коротким пиджачком, дразнили «куцым»… Выговаривали. А? Было такое? А прав всё же я оказался. У учителя не только пиджачок куцый — у него и совесть куцая.

— Ваша правда, мулла-ака.

— Правда! А когда я неправ был, а? — Максум, проникшись сознанием собственной мудрости, прослезился от умиления. — Проклятие на голову негодяя учителишки! Пусть призрак моего бедного брата Ашурали схватит подлого обманщика за шиворот и утащит в преисподнюю…

Максум закашлялся, в замешательстве стал разглаживать свою козлиную бороду. Он сообразил, что с преисподней переборщил. Вышло, что покойный брат не блаженствует в райских кущах, а находится в преисподней. К счастью, расстроенная тётушка Санобар не уловила неприличного подтекста. Она с мольбой смотрела на старика.

— Что же теперь нам делать, мулла-ака?

— Выдать Мухаббат замуж за достойного Мирабида. Я сказал.

Максум поднялся, молитвенно провёл по лицу ладонями. Тихонько подкрался к дверям, ведущим в комнату Мухаббат. Заглянул. Девушка горько плакала. Старив тихонько позвал её:

— Мухабба-ат! Не плачь, доченька. Дядя Максум не даст тебя в обиду. Устрою я твоё счастье, поверь мне. Только слушайся своего дядю, ладно?

На цыпочках попятился, наклонился к тётушке Санобар, зашептал на ухо:

— Ты, невестка, следи за дочкой и днём и ночью. Глаз с неё не спускай. Как бы не сделала с собой чего…

И без того убитая горем женщина задрожала:

— Ой! Что же это!.. О аллах, спаси нас и помилуй!

— На бога надейся, невестка, а сама не плошай.

Максум осторожно похлопал невестку по плечу, мужайся, дескать, и вышел на улицу.

Ярко светило холодное осеннее солнце. Ветер носил палые листья — сухие, сморщенные. И лишь бронзовые листья чинары не увядали, удивляя и радуя людей своей бессмертной красотой.

Старик поплотнее запахнул стёганый халат, потёр ладони, довольный разговором с племянницей и невесткой. Сотворив наскоро молитву, зашагал в магазин, к Мирабиду.

Не узнавал Мирабид Ташкента. До войны красивый такой был город, приятный, люди вежливые. А теперь об-бо!.. Народу, народу! И военных тьма, и эвакуированных тьма. Даже две тьмы. И раненых. Очереди всюду. Раньше шашлыки на каждом углу жарили, огромные котлы с пловом исходили ароматным паром. Нынче же всё по карточкам. Хорошо хоть добрые знакомые есть, а то с голоду бы помереть можно, карауля Мухаббат.

Ну, ничего, последние денёчки бригадирствует красавица. Вот женюсь — поставлю на место. Хе!.. А старик Максум хитро придумал — устроить «нечаянную» встречу с Мухаббат в Ташкенте. Голова у него варит. Мол, здравствуйте, какими судьбами в столице? Ах, на совещании? А я по обыденным своим делам — товар добывать. И так далее.

Мирабид хоть и кривил губы: «Не тот нынче Ташкент», однако в душе был доволен. Носил он командирскую шинель, с петлицами без знаков различия, яловые сапоги — все люди, видя его хромоту, принимали Мирабида за инвалида войны: уступали дорогу, место в трамвае; какой-то морячок, прибывший в Ташкент на побывку, поднес Мирабиду стакан водки. Магазинщик мог при желании выставить бочку водки. Но подношение «брата — фронтовика» приятно щекотало самолюбие. Оказывается, можно и не воевать, а прослыть «братишкой».

В голове приятно позванивало, шалые мысли вселяли в душу храбрость, решительность. Сейчас он раз и навсегда объяснится со строптивицей. Ишь, какая! Бросил её Рустам, и нечего ей теперь нос задирать. Пусть лучше спасибо мне скажет!

Подвыпивший хромец сейчас искренне считал, что, предлагая Мухаббат руку и сердце, делает благодеяние.

Он потоптался ещё немного на углу, посмотрел на часы. Шестой час, пора бы и заканчивать говорильню. Только он подумал об этом, как из большого серого здания со стрельчатыми окнами в восточном стиле повалил народ. Участники совещания садились на видавшие виды грузовички, некоторые, за неимением автомобилей, с шутками и смехом усаживались на пролётки. Были и такие, что отправились пешком. «Голосовать небось будут на дорогах, — подумал Мирабид, и мысль эта его почему-то рассмешила. — Однако… Где же Мухаббат? Ага! Вот она».