Вали Гафуров - Роман, написанный иглой

— Ничего я не знаю и ничего не видел, — чуть слышно отозвался наконец Максум-бобо.

— А что бы вы могли видеть?.. Только напрасно вы сейчас думаете, что. назвав чёрное белым да своим «не знаю, не видел», сможете отделаться. Говорите по-человечески, честно и откровенно!

Чайхана загудела от возмущённых голосов. Люди начали вспоминать подробности сплетни, открыто кляли Максума-бобо. Осмелели и девушки. Из их возбуждённых выкриков можно было понять, что они целиком и полностью оправдывали Мухаббат и Фазыла, были глубоко уверены, что те ни в чём не виноваты.

Максум-бобо молчал.

Не выдержав этого затянувшегося молчания, уже вскочил с места, даже о больной руке позабыв, Джамалитдин-ака:

— Товарищи! Чего мы ждём от этого бессовестного человека? Хоть до самого утра просидим, путного слова мы от него не дождёмся. Да и что, собственно, он сказать может? Все мы — члены этого колхоза. С утра до ночи мы вместе, друг у друга на глазах. Слышим каждое слово, видим каждый шаг. Есть ли в колхозе человек, который не знал бы Соловейчика? Так вот скажите после этого, товарищи, кто хоть в чем-нибудь даже близком к этой несусветной чуши может её обвинить, заподозрить её в недобром, предосудительном? У кого повернётся язык сказать, будто она способна на предательство? На измену. Семье, домашнему очагу, мужу, так горячо и нежно любимому мужу своему Рустаму Шакирову? Нет, не способна Мухаббат на такое низкое, на такое подлое дело!.. А если взять тракториста Фазыла Юнусова, то едва я увидел его в первый раз, как бесповоротно решил, и сейчас стою на этом: хороший, душевный, но и твёрдый, волевой человек, а главное — кристально чистый. Настоящий мужчина! И я, думаю, как и все вы, нисколько в нём не ошибся. Полтора года прошло с того дня, как он появился в пашем колхозе, и никто за это время не видел и не слышал, чтобы он сделал хоть какой-нибудь предосудительный шаг, даже в пустяке каком-нибудь покривил душой, пошёл против собственной совести. Наоборот, псе мы только и говорим о его замечательном трудолюбии, о его самоотверженном, прямо-таки доблестном труде. Нет, не из тех людей Фазыл Юнусов, которые предают друзей, пакостят за их спиной! И не просто друзей, а фронтового друга, того, с кем на смерть шёл. А уж я — то знаю, что такое фронтовая дружба! Или я, по-вашему, неправильно говорю?

— Правильно, правильно! Фазыл — настоящий парень! — поддержал бригадира Хаитбай-ата.

Встала Мухаббат.

— Товарищ Халмурадов, — обратилась она к секретарю парткома. — Можно мне сказать?

— Говори, Соловейчик, говори!

Мухаббат отделилась от группы подбадривавших её девушек, подошла к мужу, взяла из его рук палку и, глядя па сидевшего у деревянной колонны Максума-бобо, заговорила:

— Дядя, если вы сейчас, при людях, не докажете мою вину, я вот этой палкой Рустама размозжу вам голову!.. И не посмотрю, что вы брат моего отца, прахом его же и клянусь! Предупреждала я вас об этом раньше или не предупреждала?..

— Да… — Максум-бобо еле выдавил из себя это короткое слово и на всякий случай подвинулся поближе к выходу.

— Вы дали мне публичную пощёчину своей подлой клеветой!

— Да, — повторил хрипло Максум-бобо.

Халмурадов поспешно встал, чуть ли не подбежал к Мухаббат и забрал у неё палку.

— Держи себя в руках, Мухаббат, — заботливо посоветовал он.

— Держать себя в руках?!. Думаете, легко это? Пусть докажут, если я хоть в чем-нибудь виновата. Встаньте, дядя, и повторите перед всем народом то, что говорили мне тогда!

Будто и в самом деле собираясь встать, Максум-бобо шевельнулся, доже попытался было опереться рукой о топчан, но снова сел и поднял глаза на Мухаббат. Лучше бы она в них не глядела! Не по себе стало, передёрнуло от этих глаз: испуганных и злобных, просящих и выжидающих. В коротком взгляде на племянницу словно настежь, до самого дна распахнулась вся душа Максума-бобо. И Мухаббат поняла, увидела: ничего в ней, в душе этой, не изменилось.

— Чего же вы молчите? — Мухаббат сделала к старику ещё шаг.

— Не смей на меня кричать, девчонка! — перешёл вдруг на визг Максум-бобо. — На кого кричишь?!. Вот она, нынешняя молодёжь! Слова ей не скажи… А кто тебе скажет, кто, если не я? Думаешь, посторонним, вот этим всем, что собрались сюда, как в цирк… — он повёл жёлтой трясущейся рукой по чайхане, — думаешь, им до тебя дело есть? Как же!.. Нет, вы только гляньте, правоверные, какие времена настали! — всё более распаляясь от всеобщего молчания, кричал Максум-бобо. — К ней с отеческими наставлениями, её как родную дочь от опрометчивого шага предостеречь хотят, а она… Про какую — то «пощёчину» плетёт. Может быть, и ты мне, старику, хочешь пощёчиной ответить? Так ударь! Ударь, если рука поднимется на того, кто тебе родного отца заменил. Вот и будем квиты: мне на старости лет позор, а тебе — как там у вас на собраниях говорят?.. — моральное удовлетворение. Эх, ты!..