Вали Гафуров - Роман, написанный иглой

— … Я был бойцом до тех пор, пока на мне была солдатская шинель, выходит? Ты эти мысли навсегда и в головы выбрось, — немного успокоившись, продолжал Рустам. — Ты и сейчас солдат, не забывай об этом! Вот таи! Наш долг — я не боюсь громких слов — давать решительный отпор всякой встречающейся на нашем пути нечисти, а не умывать при её виде руки, не делать вид, что нас это не касается!..

— Ну ладно, ладно, успокойся… Теперь никому спуску не дам!

— Ты шуточками не отделывайся, я совершенно серьёзно говорю.

— И я, между прочим, не шучу. Вот уж никогда бы не подумал, что ты меня можешь в трусости обвинить.

Размолвка между друзьями на этом была исчерпана. Они приближались к полевому стану. Здесь стоял обычный для страдной поры неумолчный шум и гомон: кто-то кого-то звал, стараясь перекричать других, откуда-то доносилась девичья песня, скрипели, разворачиваясь, гружённые канарами арбы. Потом раздались звонкие удары в подвешенный на столбе кусок рельса.

— Как раз к утреннему чаю поспели, — сказал Фазыл.

Сборщики потянулись к полевому стану. Кто с полным фартуком, а кто и с целым мешком хлопка на плечах. Рустам стоял в стороне, не в силах ничего разобрать в этой невообразимой, оглушающей мешанине голосов и всевозможных звуков.

Мухаббат подошла к Рустаму и осторожно взяла его под локоть.

— Пошли. Пока машина подойдёт, посидим на полевом стане.

Вскоре здесь собрались почти все работавшие в поле. Начали готовиться к завтраку. Самовар, окутываясь паром, давно уже кипел вовсю. Молодёжь подавала старикам чай. Бригадир Джамалитдин-ака зябко кутался в короткий полушубок, левая рука у него была на перевязи.

Хоть и позже других, но Джамалитдин-ака добился отправки на фронт.

С боями дошёл почти до самого Берлина. Целым и невредимым. Даже крохотным осколочком не зацепило. А в одном из особенно жарких боёв перед самой победой ранило в руку. Пуля сильно раздробила кость. В гипсе она срослась, но болит до сих пор. Особенно в непогоду. А в эти дни ещё и новая болячка прицепилась: бригадира беспрерывно лихорадит. Осенний пронизывающий ветер проникает и через полушубок. От холода руку, укутанную в пуховый платок, колет, словно иголками. Но больше, чем больная рука и эта прилипчивая лихорадка, тревожит Джамалитдина-ака затянувшееся молчание сына, Касымджана. Война давно кончилась, а он и сам не возвращается и вестей о себе никаких не подаёт. Хоть бы пару строчок черкнул. «А если?.. Нет, нет, — стал гнать от себя непрошенные и пугающие мысли бригадир. — Каромат жалко. Она, правда, виду не подаёт, шутит, хохочет, а заглянешь в глаза — мороз по коже, такая в них тоска… Эх, Касымджан, Касымджан, задан ты старику задачу, сынок!»

Джамалитдин-ака вздохнул и снова погладил руку, чтобы подумали, если кто и услышал этот тяжкий вздох, что его снова мучает перебитая кость.

По возвращении с фронта он никак поначалу не хотел снова возглавлять бригаду. Даже на партийном собрании попытался было заупрямиться, начал упорно отнекиваться. Пусть, дескать, рука заживёт, а там видно будет. Мухаббат же в то время была в отпуске, она ждала ребёнка. И бригаду временно поручили возглавить Хаитбаю-ата. Слабосильный старик старался вовсю, но годы, видимо, дело своё делали, и с работой престарелый бригадир явно не справлялся. А Сабир и Эрбута — шофёры. В колхозе не было больше людей, которые смогли бы справиться с двумя почти полностью развалившимися, но очень нужными машинами. И правление колхоза слова обратилось с настоятельной просьбой к Джамалитдину-ака. На этот раз категорически отказаться он не решился.

И надо сказать: правление в своей настойчивости не ошиблось. Работа в бригаде сразу была организована на славу, к осени здесь вырастили богатый урожай. Накануне Октябрьских праздников бригада выполнила план и завоевала переходящее Красное знамя колхоза. Вот он, трепещет сейчас кумачовым пламенем на свежем ветру, этот трудовой стяг.

Заметив подошедших друзей, Джамалитдин-ака поздоровался с ними, а потом обратился к Фазылу:

— Ты бы, товарищ, почаще приводил сюда Рустамджана. Здесь, на людях, он не так бы скучал, не томился дома одиночеством.

— Да я и сам уж не раз думал, — почему-то смутился Фазыл, беря протянутую ему пиалу чаю и передавая её в руки Рустама. — Только со временем, сами знаете…

После чая Джамалитдин-ака куда-то увёл с собою Фазыла. Вернулись они скоро. В руках у Фазыла было два больших арбуза. Один из них передали сидевшем в сторонке и оживлённо разговаривавшим женщинам, а другой разрезали для мужчин.