Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

И я выстрелила. Еще выстрелила. И еще. И уже не осталось патронов, а я все нажимала на гашетку. Уже Адлер не дышал и вместо лица была кровавая масса, а мне все хотелось его убивать. На нем сосредоточилась тогда моя великая ненависть, не находившая выхода.

Разум одержал верх с большим опозданием. Теперь можно казниться вечность, но ничего уже не переделаешь, немца не воскресишь. А я бы сейчас воскресила: последствия будут тяжелые — и для нас с Федором, и для работы. Все знают о моих взаимоотношениях с Адлером, и в первую очередь спросят с меня. Потом с Федора. Потом с Семена… Нет, пожалуй, с Семена спросят больше, чем с меня.

Сволочь!.. Гад!.. Сволочь!.. Паразит!..

Других ругательств не могла придумать. Если бы Адлер не полез ко мне, ничего бы не случилось. Арестуют меня, Федор останется без радиста, — он без радиста, как без рук, ни к чему вся разведка.

Думай не думай, ругайся не ругайся — не вечность тут стоять.

Как убрать эту падаль с поляны?

Я сняла поясок с белого в зеленую крапинку платья, привязала к руке Адлера, потащила. Почти с места не сдвинула — тощий, маленький, а тяжелый.

Прошло немало времени, пока удалось оттянуть труп за кусты. Дрожал каждый мускул от усталости и напряжения. Но не отдыхать же! Отвязала поясок — не забыть выстирать в ручье, — отыскала сучок с острым концом. Больше руками, ногтями, чем сучком, вырыла ямку — закопала револьвер. Сбегала к дереву — сорвала бумажку, подобрала по дороге окурок сигареты.

Вернулась к трупу — обшарила карманы. Вынула документы, спички, пачку сигарет, сняла награды. Спички натолкнули на счастливую мысль — накидала на труп хворосту и подожгла. На дым, если его и увидят, никто не придет — в роще без конца жгут костры. Да и дыма большого не будет — хворост сухой.

Остановилась поодаль — все во мне дрожало. Но мысль работала удивительно четко. Оглядела все вокруг — не обронила ли чего, не забыла ли. Нет…

Пошла не в сторону Ивановки, а назад — к Фалештам. Там неподалеку от дороги ручеек. По нему потом через северную окраину рощи можно выйти на шоссе. Все нормальные люди ходят из Фалешт по шоссе…

На молокозавод я уже не вернулась — сил не было, да и Федор, наверное, повез по частям вечерний удой.

Федор пришел уже в темноте. Чиркнул спичку, зажег лампу, взглянул на меня, сел на край кровати.

— Ну, что случилось?

Я бы на месте Федора убила меня. А уж кричала бы — это точно. Федор молча посмотрел документы, сказал:

— Поди спрячь в рацию.

Я пошла. Вернулась.

— Федор, Семена могут арестовать.

— Знаю… Он скоро должен прийти, подумаем.

Семен пришел поздно — около двух. А через полчаса Федор проводил его за село, откуда начиналась тропа в Рышканский лес. Там, по имеющимся у него сведениям, базировался партизанский отряд. Федор снабдил его револьвером и нашим личным паролем, с которым мы могли прийти к партизанам.

Первые два дня были подозрительно тихими. Теперь все вызывало подозрения. В самом деле, почему нас не беспокоят, меня и Федора, если пропал комендант и его кучер? Мы с Федором прошлись пару раз мимо комендатуры — там стояла благодатная тишина: сидели за столом служащие, стрекотала машинка.

На третий день поздним вечером в ворота шумно постучали. «Все! — решила я. — Пришли забирать!» Посмотрела на Федора.

Федор спокойно сказал:

— Возьми себя в руки.

И спокойно пошел к воротам. Я остановилась на террасе, прислушалась, кажется, двое немецких солдат.

— Семена — кучера не видел, хозяин?

И спокойный голос Федора:

— Дня три назад был.

— А вчера, сегодня не был?

— Не был… Случилось что?

Солдаты не удостоили ответом. Ушли.

— Из комендатуры? — спросила я, переводя дыхание.

— Да.

Помолчали.

— Приготовь необходимое, на случай, если придется уходить.

— Хорошо.

Я повесила у двери пальто, поставила под ним легкие туфли.

— Убрать рацию, Федор?

Все равно я не держала связь — передавать в Центр нечего, в связи со сложившейся ситуацией наблюдения пришлось прекратить.

— Пока не надо.

И еще три дня нас никто не тревожил.

Через три дня в село наехало много немецких офицеров. Они обшарили все село, все окрестности. Пришли с обыском и к нам. Это было ночью — едва успела накинуть халатик — и теперь сидела на краю постели с гулко бьющимся сердцем. Кажется, оно стучало в ушах и мешало слушать, что делается в доме, во дворе. Рацию мы перепрятали — в конце двора, в крапивник, едва в Ивановку съехались немецкие офицеры. Но сердце все-таки колотилось. А вдруг? Вдруг найдут? Вдруг они знают, кто убил Адлера?