Георгий Егоров - Книга о разведчиках

Но это я увижу через полгода. А пока сижу на крыльце и с благодарностью смотрю на старый патефон — какая, оказывается, сила заключена в этой ободранной коробке!

В нашей палате разговоры о ней велись изо дня в день. Да, видимо, не только в нашей. Во всем госпитале из сотни «ранбельных» (так называл нас обслуживающий персонал) она была единственной женщиной. Никто не видел ее в глаза, но утверждали, что красоты неописуемой. Интригующим шепотом передавали, что она ппж («полевая походная жена») какого-то командира авиаполка и что вовсе не «ранбольная», а в госпиталь попала «по женскому делу». Мужчины нашей палаты понимающе переглядывались при этом. Я же хлопал глазами — никак не мог уловить тайный смысл этих слов. Чувствовал только, что намекают на что-то не совсем лестное по отношению к ней.

Палата наша наполовину была лежачей. Другая же половина, позавтракав, разбредалась до обеда по огромному корпусу госпиталя, а пообедав, снова исчезала — кто в красный уголок поиграть на бильярде, в шашки, забить «козла», кто в библиотеку, а кто и просто поточить лясы в другую палату или в вестибюль. Нас же, лежачих, окончательно догрызала скука. Тот, у кого уже позади остались стоны, охи и ахи, лежал в полудреме или самым беззастенчивым образом спал — спал за прошлый недосып и в запас на будущее. Тот, кто уже отоспался — бездумно глазел в потолок. Все уже было передумано, переговорено, и лишь вечерами охотно судачили о ней, о летчице.

По принципу образования слов «директорша», «председательша», то есть жена директора, жена председателя, называли и ее летчицей — женой летчика.

Потом кто-то узнал «из достоверных источников», что вовсе она не ппж, а самая что ни на есть законная жена авиационного генерала и что у нее перебита нога при бомбежке штаба авиасоединения, при котором она жила с мужем, и что будто ей давно за пятьдесят — старуха старухой.

Это последнее разочаровало всех. Никто не хотел верить такому «достоверному источнику». И вскоре с общего согласия решили, что это сплетня, что наша летчица молодая и, конечно, красивая.

Ее палата была напротив нашей, через коридор. И Жора Курдюмов, разбитной парень, «сердцеед-профессионал», как он сам себя называл, поначалу днями вертелся около ее дверей, дожидаясь, когда сестра понесет летчице обед или что-нибудь еще, чтобы будто нечаянно, мимоходом заглянуть в палату. Наконец такого случая дождался. Но у палаты оказалась просторная прихожая со второй дверью. Жора вернулся с кислой физиономией, плюхнулся на кровать и закинул руки за голову.

Старший сержант, загипсованный от пят по самую грудную клетку, не без иронии спросил:

— Ты чего, Жора?

Все следили за тем, как Жора крутился около этой палаты, словно кот вокруг сала. Не знаю, как другие, но я втайне желал, чтобы на этот раз «сердцеед-профессионал» потерпел неудачу. Не то чтобы ревновал его к летчице или завидовал ему — просто считал, что она достойна лучшего, чем Жора. Мне так казалось. Наверное, не только мне.

И вот однажды Жора появился оживленным. Глаза у него были широко открытые и шальные. Он сел на кровать. Но тут же вскочил. Мы смотрели на него с любопытством. Никто ничего не спрашивал. Он не вытерпел первым.

— А я все-таки ее видел! — произнес он с расстановкой, многозначительно и обвел нас торжествующим взглядом. — Я был у нее в палате! — Надев на свою сияющую физиономию маску равнодушия и беспечности, он направился к двери.

— Пойду искать ей «Графа Монте-Кристо». Очень просила…

И он вышел. Мы переглянулись — врет, поди, балбес?

Жора из категории тех людей, которые любят всегда быть на виду, всегда красоваться, но с которыми никогда никто не водит дружбу, не затевает серьезных, откровенных разговоров, — нет в нем душевной предрасположенности к человеку, так необходимой близким друг другу людям. Жора прямолинеен в мышлении, самоуверен, нагловат. И вообще он не Жора, а Иван. Иван Курдюмов — значится по документам. Но ему не нравится это имя, и он с первого же дня заявил всем, что он Жора. Так его называют и сестры и врачи. Его все знают, он всегда на виду у всего госпиталя.

В красном уголке обслуживающий персонал и кое-кто из раненых иногда давали самодеятельные концерты. Жора затесался туда конферансье. Вел концерт бойко, подражая плохим традициям провинциальной эстрады, рассказывал ветхозаветные анекдоты и поминутно раскланивался. Невзыскательная окопная публика посмеивалась, причем не столько над его остротами, сколько над его развязной манерой держаться.