Захар Прилепин - Война

Он снял каску в матерчатом чехле, снова надел ее и, пригнувшись, вышел в низкую дверь блиндажа. Паравичини в сопровождении обоих ординарцев приближался со стороны дорожной выемки. На солнце было очень жарко, и Ник снял каску.

– Надо бы придумать систему водяного охлаждения для этих уродин, – сказал он. – Ну а свою я искупаю в реке. – Он стал взбираться на парапет.

– Николо, – окликнул его Паравичини. – Николо! Куда вы идете?

– Да, собственно, и не стоит ходить, – Ник спустился обратно, держа каску в руках. – Что сухая, что мокрая, один черт. Неужели вы свою никогда не снимаете?

– Никогда, – сказал Пара. – Я уже начинаю от нее лысеть. Пойдем в блиндаж.

В блиндаже Пара усадил его.

– От них ведь никакого проку, – сказал Ник. – Помню, как мы были рады, когда их только что выдали, но с тех пор я слишком часто видел их полными мозгов.

– Николо, – сказал Пара, – по-моему, вам бы надо отправляться обратно. По-моему, пока вас не снабдят всем, что нужно, вам незачем сюда ездить. Вам здесь нечего делать. Если вы будете ходить по линии, даже раздавая что-нибудь стоящее, неизбежно скопление, которое вызовет обстрел. Этого я не могу допустить.

– Я знаю, что это глупо, – сказал Ник. – Это не моя выдумка. Я услышал, что здесь наша бригада, ну и подумал, хорошо бы повидать вас или еще кого-нибудь из прежних. Я мог бы отправиться в Зензон или в Сан-Дона. Мне бы хотелось пробраться в Сан-Дона и поглядеть мост.

– Я не могу разрешить вам разгуливать здесь без толку, – сказал капитан Паравичини.

– Ну, ладно, – сказал Ник. Он чувствовал, что это снова начинается.

– Вы меня понимаете?

– Конечно, – сказал Ник. Он старался подавить это.

– Такие обходы надо делать ночью.

– Без сомнения, – сказал Ник. Он чувствовал, что не сможет удержаться.

– Я ведь теперь батальоном командую, – сказал Пара.

– А почему бы вам и не командовать? – сказал Ник. Вот оно. – Читать, писать умеете?

– Разумеется, – мягко сказал Пара.

– Только вот батальон-то у вас невелик. Как только его пополнят, вам опять дадут вашу роту. Почему не хо– ронят убитых? Я только что видел их. Мне вовсе не хочется опять на них глядеть. Хоронить их можно в любое время, я не возражаю, и чем скорее, тем лучше для вас же. А то потом намаетесь.

– Где вы оставили велосипед?

– В последнем доме.

– Думаете, он там уцелеет?

– Не беспокойтесь, – сказал Ник. – Я скоро пойду.

– Вы прилягте, Николо.

– Спасибо.

Он закрыл глаза и вместо бородатого человека, который смотрел на него сквозь прицельную рамку винтовки, придерживая дыхание, перед тем как нажать спуск, и белой вспышки, и удара как будто дубиной, когда на коленях, давясь сладким горячим клубком, который он выхаркнул на камень, он понял, что они пробежали мимо, – он увидел желтый низкий дом с длинной конюшней и реку гораздо шире и спокойнее, чем на самом деле.

– Ах, черт, – сказал он. – Пожалуй, надо идти.

Он встал.

– Я пойду, Пара, – сказал он. – Поеду назад. Если там подвезли чего-нибудь, я захвачу и привезу вам сегодня вечером. Если нет, приеду ночью, когда будет что везти.

– Еще жарко вам ехать, – сказал капитан Паравичини.

– Не беспокойтесь, – сказал Ник. – Теперь на некоторое время я застрахован. Меня тут у вас скрутило, но это быстро прошло. Теперь с каждым разом все легче. Я уже знаю, когда это начинается, я тогда становлюсь болтлив.

– Я пошлю с вами ординарца.

– Нет, не надо. Я знаю дорогу.

– Так, значит, скоро опять к нам?

– Непременно.

– Давайте я все-таки…

– Нет, – сказал Ник. – В знак доверия.

– Ну, как хотите.

– Ciao, – сказал Ник. Он пошел назад по дорожной выемке, туда, где он оставил велосипед. К вечеру, как только он минует канал, дорога будет в тени. За каналом по обеим сторонам дороги деревья совсем не тронуты снарядами. Именно на этом участке как-то раз им встретились на походе кавалеристы Третьего Савойского полка. С пиками, по снегу. Дыхание лошадей поднималось султанами в морозном воздухе. Нет, это было не здесь. Где же это было?

– Только бы мне добраться до этого чертова велосипеда, – сказал себе Ник. – А то еще заблудишься и не попадешь в Форначи.

Он лежит на скамье в простенке между двумя окнами с безжизненным восковым лицом, на котором уже ни движения, ни мысли, лишь подобие какой-то неопределенной тупой гримасы, делающей его лицо незнакомым и странным. Омертвевшие в своей неподвижности, его руки сложены кистями на животе поверх неподпоясанной суконной гимнастерки с двумя эмалевыми шпалами в полевых петлицах. Ордена с гимнастерки уже свинчены, и над карманами остались лишь две небольшие дырочки, тронутые по краям ржавчиной, которая издали кажется следами крови. Слегка раздвинутые ноги в аккуратно натянутых шерстяных носках выглядят не по-мужски маленькими и худыми.