Захар Прилепин - Война

Эрвин не ответил и повернулся к выходу, позвав с собой Виолу.

Они молча прошли через двор, обогнули кустарник и, выйдя на проселочную дорогу, остановились.

– Мне надо поговорить с вами, Виола. Сегодня мы останемся тут. Днем едва ли кто посмеет шляться между окопами. Но на ночь придется поставить караульных. Если явятся русские, так и быть… А если наши?

Ефрейтор сжал кулаки.

– Когда б не было тут этого проклятого парня! Вы сами понимаете, – ведь он все знает.

– Хотите, я поговорю с ним?

– Не надо. Я всю ночь следил за ним. Все боялся, что даст тягу. Но, видно, трусит, сукин сын. Это хорошо, что вы его пугнули.

– Вот видите! Значит, еще надо пугнуть. Но я все-таки думаю, что он ничего не видел. Такая была стрельба. Не мучайте вы себя этим. Я уже сказал вам, что вполне оправдываю и понимаю ваш поступок. А теперь пойдите и приготовьте людей. Будем караулить по очереди. И русских тоже привлеките к этому делу.

– Слушаю, – сказал Виола.

– Надо до конца использовать случай. Давно мы не были в такой тишине, в таком спокойствии.

– Это правильно, – подтвердил ефрейтор. – Только вот относительно русских… Не надо бы их в караул.

– Ну так, если русские придут, мы этих отпустим к нашим. На том и порешим.

Они вернулись на хутор. Эрвин взял лестницу, приставил ее к стогу сена и взобрался наверх. Оттуда была видна шедшая по гребню холма ломаная линия русских окопов. Ровной полосой чернели проволочные заграждения. На венгерской стороне виднелось только несколько темных пятен.

– Робинзон, – усмехнулся Эрвин. Его вдруг охватила острая потребность записать в дневник свои мысли. Он вошел в дом, достал тетрадь, но не успел набросать нескольких строк, как вошел Никифор.

– Пан унтер-офицер…

– Что ты, Никифор? – спросил Эрвин, неохотно отрываясь от письма.

Бородач, захлебываясь от восторга, стал молоть что-то непонятное. Эрвин не мог разобрать ни слова. Пришлось позвать Кирста, и тогда выяснилось, что Никифор просит дать ему записку, в которой по-венгерски и по-немецки говорилось бы, что он, Никифор, всегда хорошо обращался с пленными венгерцами и австрийцами, а потому его тоже не должны обижать в плену. Эрвин улыбнулся и, пообещав дать такую записку, попросил оставить его на время в покое.

На следующий день после обеда, в то время как Эрвин гулял по двору, к нему подошел Эмбер Петер.

– Господин вольноопределяющийся, разрешите доложить.

Эрвин насторожился. Он ждал, что солдат заговорит о возвращении в окопы.

Не сводя с вольноопределяющегося подобострастного взгляда, Петер зашептал:

– Так что собирается бунт. Русский солдат Алексей говорил с господином ефрейтором Виолой, Кирст переводил, а я сделал вид, что сплю…

– О чем шла речь? – брезгливо перебил его Эрвин.

– Чтобы сдаться!.. Русский говорил, что каждому солдату надо на то бить, чтобы господа, значит, министры проиграли войну… И тогда народ покажет себя – это значит будет бунтовать.

– Ну, хорошо. А что дальше?

– А дальше надо сдаваться и кого можно уговаривать, чтобы сдавались. Русский очень хвалил господина ефрейтора за то, что тот пристрелил лейтенанта.

«Видел, проклятый!»

– Хвалил, говоришь? – переспросил Эрвин.

– Так точно. И еще сказал, что если господин вольноопределяющийся будет очень крутиться, так с ним тоже придется поговорить серьезно.

– Что ж, я не против! Я люблю серьезные разговоры.

– Господин вольноопределяющийся не понимает. Они хотят поговорить с вами, как с лейтенантом…

– Так и было сказано? Повтори точно. Слово в слово.

– Н-нет… Значит, только, чтоб серьезно поговорить, – замялся Эмбер.

Эрвину хотелось ударить парня, стукнуть кулаком между его собачьих глаз. Он с трудом сдержал себя.

– Ладно, Петер. Пусть себе говорят. Иди.

– Так точно, – козырнул Петер. Видно было, что он разочарован.

Эрвин направился к стогу сена, взобрался на него по лестнице и стал оглядывать мертвую, безлюдную местность.

Завтра же он поговорит с Виолой. Надо решать. Дальше тянуть нельзя.

Так прошло три тихих осенних дня. Солдаты валялись на соломе, играли в карты, болтали. Никифор смастерил незатейливые шахматы и часами сражался в них с Алексеем. Ночью по очереди стояли в карауле. Никифор больше не заговаривал о записке, но видно было, что старик тоскует и волнуется. Один Кирст был невозмутим.

– Каждый день здесь – лотерея, – говорил он, потягивая трубку.

Эрвин несколько раз пытался разговориться с Алексеем, но тот отвечал сухо и односложно, видимо, не доверяя вольноопределяющемуся. С Виолой же постоянно о чем-то шептался. «Крепко снюхались», – с обидой думал Эрвин.