Клара Ларионова - Московское воскресенье

— Ложись! — скомандовал кто-то в темноте. Все упали на пол, и дом содрогнулся от страшного взрыва.

Оксана еще не успела открыть глаза, как стоявшие у двери закричали:

— Мимо! Мимо! На мостовую!

Выбежав среди первых, Оксана увидела, что в ста метрах от того места, где она подняла осколок, посреди мостовой дымилась огромная воронка. Все еще сыпался вниз взметенный взрывом песок и щебень. Она поняла, если бы ее не втащили в подъезд, то наступил бы конец ее жизни. Она подумала об этом спокойно, просто отметила факт. Нет, она не испытала никакого страха. Опять ее охватило только одно желание — успеть.

Вот и пустынная улица, высокий глухой забор, здесь можно бежать, никому не мешая, может быть, в последнюю минуту она еще успеет проститься с Михаилом.

Издали она увидела, что ворота закрыты. Это озадачило ее: или она опоздала настолько, что все кончилось, или пришла слишком рано…

В саду было солнечно и тихо, по краям широкого тротуара редко стояли серебряные елочки, а под ними, так же в ряд, белые урны из металла, из мрамора, с портретами, с золотыми надписями. Впереди широкие ступени кубического здания, построенного из серого железобетона. Темное мрачное здание.

Оксана оглянулась, потерла вдруг похолодевшие руки… Вот здесь исчезает след человека.

Вошла в темный зал, прошла в боковую комнату, где сидела женщина за конторкой, и спросила: была ли кремация летчика?

Женщина перелистала толстую книгу и ответила, что кремация назначена на тринадцать часов, но по случаю воздушной тревоги задержалась.

В темном зале, как в кино, стояли откидные стулья. Она села у стены и вспомнила, как хоронили мать. В церкви горела красивая люстра, хор пел какие-то чудесные мотивы. Она на всю жизнь запомнила: «Со святыми упокой…» Ей тогда было четырнадцать лет. С тех пор у нее никто не умирал. И вот она уже взрослой впервые видит перед собой конец человеческих тревог и волнений. Вот сейчас принесут Михаила и сожгут. Как жестоко. С мамой было не так. Ее пронесли по дорожке, усыпанной цветами, вокруг могилы поставили решетку из железного кружева, посадили три розовых куста, а на плите белого мрамора золотом написали: «Спи, дорогая, с миром…» И она спит… А тут вот возьмут и сожгут. Страшно. Нет, «Спи с миром» — лучше.

Шум подъехавших машин ворвался в вестибюль и долго гудел в углах темного зала. Оксана увидела, как с голубого автобуса сняли красный гроб, увидела вереницу зеленых военных автомобилей.

И вот они шли мимо нее, краснолицые, нахмуренные летчики, шли, держа фуражки в руках, опустив головы. Гроб несли молодые летчики, позади, чуть поддерживая угол гроба, шел седой командир с черным обветренным лицом. Среди этой группы она увидела отца и пошла ему навстречу, вдоль стенки, чтобы не мешать встречным. У двери взяла его за рукав и отвела в сторону. Без удивления он посмотрел на нее, тихо сказал:

— Может быть, лучше уехать.

Оксана покачала головой.

— Нет, теперь мне никогда не будет плохо. Хуже этого ничего не может быть.

Отец долгим, внимательным взглядом посмотрел на нее, словно старался заглянуть в сердце, заметил какое-то странное спокойствие, подумал, что, пожалуй, она не выдержит, но все же сказал:

— Ты здесь одна женщина, может быть, лучше тебе…

Она не дослушала, взяла его за руку, крепко сжав, прошептала:

— Не беспокойся. Теперь я выдержу все. — И повела его вслед за толпой.

В зале глухо играл орган. Закрыв глаза, Оксана слушала тяжелые звуки реквиема. Потом седой командир почти с закрытыми глазами остановился у гроба и стал тихо говорить о том, что летчик Шумилин исполнил долг перед Родиной, что Родина никогда не забудет его. Говорил, с трудом выдавливая слова, и вдруг склонился над гробом, дрожащим голосом сказал:

— Прощай, Миша, прощай, соколик! — И отошел, держась за красный борт гроба. Вслед за ним подходили летчики, всматривались в застывшее лицо своего друга и отходили с помутневшими глазами, плотно сжав губы.

Оксана видела профиль Михаила с правой стороны, он лежал спокойный, словно спал и радовался отдыху. Но как только зашла с левой стороны и стала приближаться к нему, увидела профиль с изломанной бровью — страдальческая морщина застыла в углу рта, он словно был охвачен немым отчаянием, что погиб не вовремя.

Оксана приближалась, и привычное лицо, которое издалека дорисовывала память, вдруг изменилось и уже было незнакомо, было чужое, как все мертвые лица. Она нагнулась и мысленно шепнула: «Прощай, милый!» Но так как лицо его сейчас ей показалось чужим, то она не решилась поцеловать его, как хотела, а только приникла головой к его груди, словно надеялась еще услышать его сердце, но тут отец взял ее за плечи и отвел от гроба.