Виктор Бычков - Везунчик

Встал с чурбачка, размял руки, глубоко, полной грудью, втянул в себя чистый утренний воздух, улыбнулся восходящему солнцу.

– Хорошо! – произнес весело, с хрустом потянулся, улыбнулся чему-то своему и двинулся обратно в дом.

– Картошку нароете, ссыпьте в мешки, – давал последние наставления женщинам. – Я после службы заскочу, вывезу. Вы только не таскайте их, мешки – то, не поднимайте, они тяжелые. – Это уже для Феклы. – Побереги себя, мамаша!

– Иди уже, иди! – отмахнулась Фекла, с любовью взирая на него.

Она дохаживала последние дни перед родами, и тетя Даша не отпускала ее от себя ни на минуту.

– Ни беспокойся, папаша! – женщина подошла к хозяйке, взяла ее под руку. – Не уж ты думаешь, что я позволю ей картошку копать, а? Эх, мужчины, мужчины! – покачала с сожалением головой. – Да она за-ради прогулки со мной пройдет, и все! А работу я и сама сделаю. Что ж я, не понимаю, что ли?

Уже несколько недель безвылазно Антон вместе с сослуживцами патрулирует участок железной дороги длиной в пятьдесят километров в сторону областного цента. Передвигались на дизельной дрезине, толкая впереди платформу с песком. Часто приходилось останавливаться, тщательно обследовать подозрительные места. Немцы в любом случае всегда отправляли полицаев первыми, сами оставались на дрезине под прикрытием мешков с песком и пулеметов. Это злило полицаев, не раз дело доходило чуть ли не до стрельбы между ними и солдатами, но, слава Богу, все заканчивалось простой руганью. Однако нервы были натянуты до предела. Как ни как – ожидаешь ежеминутно нападения партизан, а тут еще эти трусливые Гансы. Так и железный человек не выдержит, сорвется. И немцев понять можно: сняли с передовой, думали, отдых им будет в глубоком тылу, а тут – вон оно что!

Антон старался оставаться в стороне, не лез на рожон. Зачем зря рисковать? Надо было – слазил с дрезины, шел проверять подозрительное место, предварительно открывал огонь с винтовки по нему, стрелял для острастки по кустам, по лесу. А больше сидел в уголке за мешками с песком, нахохлившись, с нетерпением ожидал своей смены, когда можно будет прийти домой, прижаться к Фекле, забыть все к чертовой матери. Надоело. Эти галеты уже не лезут в горло. Другое дело – наш хлебушко! Так нет, кормят консервами, галетами, а хочется чего-то горячего, родного. А тут еще и похолодало, по ночам так вообще морозец.

От мощного взрыва платформу приподняло, поставило поперек рельс. Щербич даже не успел испугаться, как уже все закончилось. Только пыль медленно оседала на землю, да отголосок взрыва еще стоял в ушах. Ни кто из патрульных не пострадал. Оправившись от шока, открыли хаотичную, беспорядочную стрельбу вокруг себя.

Но лес по обе стороны насыпи молчал, хотя и полицаи и немцы патронов не жалели: то ли возмещали свою злобу за постоянное ожидание взрыва или нападения, то ли от страха. А, скорее всего, – и то и другое.

Когда улеглось все, закончилось, вдруг понял, что привык уже к такой жизни: постоянное ожидание нападения, страх что убьют, или напротив, ты за кем-то охотишься. Выстрелы, взрывы больше не удивляют, не шокируют, а стали повседневным, обыденным делом. А вот тишина пугает! Как на этом дежурстве – тихо, а потому и страшно. Потом случилось, и все успокоились, нервное напряжение куда-то исчезло вместе со взрывом.

Только через два часа прибыла ремонтная бригада с района, а с ними – и новая смена. Антон взобрался в крытый тентом кузов грузовика, уютно пристроился в уголке, наблюдал, как, незлобиво поругиваясь, занимают места сослуживцы. Ни с кем разговаривать не хотелось. Быстрее бы домой! Фекла должна была уже родить. Как она там? Успокаивает то, что с ней рядом тетя Даша Прибыткова.

– Что загрустил, Антон Степанович? – в последнее время молодой полицай Петька Мухин не отходил от Щербича. Вот и сейчас присел рядом, поставил между ног винтовку, облокотился на нее. – Как думаешь, отпустят по домам, или в районе в казармы опять загонят?

– Отстань, репей! – Антону не хотелось говорить. Поежился, плотнее вжался в борта. – Все уже переговорено, что пристал?

– Да так, просто, – обиженно промолвил Петька, и отвернулся от старшего товарища. – Не с Гансами же мне говорить? Они, вишь, поедут в бронемашинах, за железом спрячутся, а мы – за вот эту тряпочку, – стукнул на отмах рукой по тенту. – Где справедливость?

По ночам подмораживало: легкий иней лежал на траве долго, пока не появиться солнце, не растопит его, не заблестит влажными искорками в его лучах. А потом и потеплеет, и опять жить можно. И лес не стоял уже сплошной зеленой стеной: золотом отливали оставшиеся листья на березах, оживляя мертвую картину, веселили. Сказочно разметали голые сучья и ветки дубы и осины, обнажились кустарники. Только сосны да ели сохранили свои наряды, но и они поприжухли, потемнели, потеряли яркий зеленый оттенок, и с расстояния казались почти черными.