Виктор Бычков - Вишенки в огне

– Гос-по-ди-и-и! – в бессилии женщина рухнула перед иконой на колени, безумными глазами искала святой лик и… не находила! Красный угол сливался в предрассветной темноте, и вместо привычной иконы на неё смотрел горящим, злым, всепронизывающим страшным взглядом юродивого Емели, продолжая зловеще шептать:

– Изы-ы-ди-и, нечиста-а-ая-а си-и-ла-а-а! Изы-ы-ди-и-и!

Гореть в гиене огненной!

– А-а-а-а-а! – всем телом женщина грохнулась на пол, сознание покинуло её.

Пришла в себя от рёва недоеной коровы, что доносился из хлева. Этот требовательный, призывный рёв проникал сквозь плотно закрытые окна, двери, будил хозяйку, звал к животине.

– Господи, что это было? – Агаша сидела на полу перед иконой, старалась вспомнить всё, и не могла понять: было это или приснилось? Страшный сон это или страшная явь? И почему она оказалась на полу посреди комнаты? Значит, что-то было, но что?

Поднялась, проверила засовы на дверях: закрыты. Неужели явь?

Не снилось ей, а было наяву, Емеля был? Там, у сарая, кто сидел, кто был? Сосед? Леший? Домовой? Или привидение? Но привидение не умеет так говорить, так входить в душу, пророчествовать? Или умеет? Неужели был Емеля? Так он и не знает таких слов, какие она слышала. А вот на завтрак так и не приходил. Он всегда к этому времени приходил на завтрак, снимал шапку ещё в сенцах, долго и тщательно вытирал ноги, присаживался на корточки у входа против печки, и молча ждал, пока Агаша не позовёт к столу. Сидел тихонько, стараясь не помешать хозяйке. Не хотел создавать ей лишних неудобств своим присутствием, как будто стеснялся, скромничал, всем видом показывая, что он здесь гость: вот покушает, и сразу же убежит, не стеснит хозяев, не объест. Так, чуть-чуть хлебушка, только мякиша немножко, корочка уж не по зубам, да глоточек молочка. И всё! Он теперь, что пташка божья: не ест, а клюёт. По капельке, по чуть-чуть…

– Нет, не может быть, – шептала Агаша, не вставая с пола. – Не может быть. Так не бывает.

Снова и снова обводила горящим взглядом избу, пытаясь найти ответы на те ужасы, что засели, застряли в голове женщины, не желая покидать её сознание.

Рывком подскочила, подбежала к рукомойнику, в спешке стала умываться, плескать холодной водой в лицо. С каждой минутой, с каждым мгновением приходила в себя, всё становилось на свои места. Кинула мельком взгляд на печку: из дежи вылезло тесто, нависла на краю, вот-вот готовое опуститься на лежанку. Пора ставить выпекать хлеб. Корова не доена, не кормлен поросёнок, куры голодные.

– Ой, Господи! – забегала, засуетилась по избе, не зная, с чего начать. – Емелюшка-то голоден, бедный. Двери-то заперты: как же он зайти мог? Правильно, не мог, вот и не пришёл. Постой-постой! – остановилась, ошеломлённая. Предрассветное видение снова всплыло в памяти, встало в глазах, и женщина в бессилии опустилась на скамейку, прижалась к стенке. – Значит, было, всё это было? Или не было?

Снова вскочила, схватила букет цветов со стола, с размаха, сильно бросила его в чёрный зев печи, тут же закрыла заслонкой, точно боясь, что цветы каким-то образом опять окажутся на прежнем месте. Судорожно откинула крючок на входной двери, толкнула её локтями, выбежала в сенцы. Толкала, била телом дверь в сенцах, совершенно забыв о засове. Вспомнила, открыла, бросилась бежать к домику соседа юродивого Емели.

Емеля спал на материнской кровати не раздевшим, только ноги в лаптях с размотавшимися онучами свисали к полу.

– Еме-е-лю-у-у-ушка-а-а! Миленьки-и-ий! – кинулась на колени, прижалась лицом к ногам юродивого, заголосила. – Прости-и-и, Емелюшка-а-а, прости-и-и – и, родненьки-и-ий! Простите, люди добрые-е-е! Простите, мамка с папкою, прости Петенька, прости любимый! Заметило, помутился разум у дудры-бабы, с ума-а – а сошла-а – а!

Старик повернулся в кровати, потом сел, молча, безучастно смотрел на женщину.

А она поползла на коленях в угол, устремив горящий, горячечный взгляд к иконе, исступленно принялась молиться, отбивать поклоны взявшемуся паутиной лику Девы Марии.

– Гос-по-ди-и-и! Пресвятая Дева Мария! Матерь Божья! Прости меня, грешную-у – у, простите, людцы добрые-е-е! – осеняла себя крестным знамением и кланялась, осеняла и кланялась.

Старик слез с кровати, подошёл к женщине, поднял, повёл к выходу. Она повинилась беспрекословно, шла, не сопротивляясь, безропотно, не видя и не понимая – куда и зачем.

А Емеля привёл Агашу в домик священника, дверь не стал закрывать, усадил за стол, взял в руки лежавший на скамейке платок, отошёл в дальний угол, принялся размахивать им над головой.