Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер

Не до конца полагаясь на свои филологические познания, он добавил:

— Ты — чиф. Он — сарбаз.

И начальник охраны для разъяснения своей мысли обвёл стеком суетящихся пленников.

— Старшим поставите?

Азизулла ткнул стеком во внушительные кулаки Глинского:

— Карош!

— Ну да! — не стал спорить Борис. — Силы докы е… И сты бы по-людски довалы… А як що треба подывытысь за хлопцями, або навести який порядок — то нэма пытання. Я в плане выховяння дуже злый. В менэ ж четверо д и тей. Розумиешь? Как это по-вашему? Ча’ар авлад!

По-украински он заговорил затем, чтобы по обратной реакции определить, кто откуда из работавших вместе с ним молчаливых узников-шурави.

А начальник охраны — неизвестно, что он понял из сбивчивой речи Абдулрахмана, но последние слова, произнесенные на исковерканном дари, попали в точку: его брови даже непроизвольно уважительно вздернулись — ведь для афганцев четверо детей — это признак мужской состоятельности…

Азизулле действительно был нужен надсмотрщик над пленными — эта, так сказать, должность уже три недели была вакантной. А этот новый русский шофёр — он вроде бы сильный, выносливый, как верблюд. Глуповатый, правда, но старается. Даже какие-то слова на дари выучил — рабочий ишак, хотя, вишь ты, и с извилинами. Такой как раз и нужен, чтобы не военный… Но ставить русского над афганцами? Афганец лучше следит за шурави. А с другой стороны, русские особых проблем пока не приносили, в отличие от афганцев, да и не живут афганские сарбазы долго… А офицеры? Им веры ещё меньше, чем шурави. Да и живут они столько, сколько майор Каратулла скажет. Хотя что тут мудрить? Плётка надёжнее любого муллы воспитает и тех и других…

Видимо, чтобы посмотреть, справится ли Абдулрахман с афганцами (склонными, кстати, к истеричности и традиционно державшими русских на расстоянии), Азизулла распорядился разместить Бориса в одной камере с двумя пленными офицерами-бабраковцами.

Но эти двое встретили нового соседа спокойно, можно даже сказать доброжелательно. Один, правда, лишь буркнул что-то нечленораздельное и даже не поднялся с пола, зато второй представился по-русски:

— Я — капитан авиаций Наваз. Ты — офицер? Коммунист? Как тебя звать?

«Ну вот, ещё одна проверочка», — решил Борис, а вслух сказал:

— Да никакой я не коммунист. И не офицер. Шофёр я из геологической партии. А зовут… Ваши в Абдулрахманы перекрестили.

Лётчик понимающе покивал и других вопросов задавать не стал. Тишину через некоторое время нарушил сам Глинский:

— Слышь, Наваз, а как ты сюда попал?

— Сбили. На границе.

— Понятно… А этого, соседа нашего, как зовут?

— Фаизахмад. Джэктуран — старший капитан, из «коммандос».

— А чего он такой… хмурый.

— Он пуштун. Из рода дуррани. Он мало с кем говорит.

— А ты в Союзе, что ли, учился?

— Да. Четыре года… Жена Оксана из город Краснодар. Дочь — Софи и йа, афганская казачка, по-советски — Сонья… Потому что много спит. Сейчас — дома.

У чуть смягчившегося Наваза на глаза навернулись слёзы. Он, наверное, вправду считал, что его дом — в Краснодаре. Помолчали. Потом Борис задал новый вопрос:

— Слушай, Наваз… А чего этот, начальник, ну, Азизулла этот… Говорит, старшим хочет сделать… У вас что — своего старшего нет?

— Сейчас нет, — покачал головой капитан. — Три недель — умер.

— Как умер?

— Спал и умер. Здесь много умирает. Тюремник был — вэ-вэ, мент. Был при короле в кабульской тюрьме Пули-Чархи. И потом при Тараки, Амине и Бабраке ещё был…

Из обстоятельного рассказа сбитого лётчика Борис узнал очень много интересного и важного. Все старшие надсмотрщики, кого помнил Наваз, либо «умирали», как кабульский тюремщик, либо постепенно наглели и пытались вести себя с охранниками запанибрата, что тоже заканчивалось печально. Их «разжаловали» и отдавали куражливым моджахедам из учебного лагеря в качестве «куклы» для рукопашного боя. «Кукол» забивали руками и ногами, а если и после этого они оставались живыми, резали холодным оружием. А потом мёртвых «кукол» оттаскивали километра за два от лагеря и оставляли шакалам. В том месте всё время паслась настоящая шакалья стая, у них хватало еды.

Ну а просто умерших, как этот кабульский тюремщик, — их всё же хоронили, — не звери ведь… Закапывали в пятистах метрах от лагерной стены. Как-то раз «похороны» случайно увидели иностранные советники и страшно возмутились «антисанитарией». Они принесли какие-то едко пахнущие химикаты и заставили пленных опрыскать могильник. И после этого охранники нашли подальше от лагеря каменистый ров и велели складывать мёртвых туда, приваливая их камнями…