Олег Блоцкий - Самострел

Машталир бочком выползал из комнаты, напоследок роняя: «Вас… того… тощлейнант Митреев… зовут».

— Вызывает, боец, вызывает! — взрывался Ромкин. — И не Митреев, а майор Митреев. Остолоп! Понял!?

Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе, и просил Леху подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он проклинал Митреева, всех «прапоров — жучар и сволочей», а также прочих гадов, «которые людям жить по-человечески не дают».

Женя Ромкин болезненно переносил всеобщее недоверие к своей персоне и то, что его не только не замечают, но с каждым днем задвигают все дальше в угол, как не очень нужную в хозяйстве вещь.

Ромкин ежедневно занимался лишь тем, что водил солдат в столовую, строил их перед отбоем да пересчитывал трусы с майками в каптерке. В город Женю ни на одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина пронимала черная тоска.

— Всю Сороковую продали, гады, а нам — шиш, — переживал Женя, закинув ноги на дужку кровати.

— Да будет тебе, — говорил Евграфьев. — Не хлебом единым! — и выходил из комнаты.

Ромкин чесал грудь и долго размышлял, что это означает. Если без хлеба, то вроде как и не пожрал. А китайские сосиски из банок вообще кажутся пресными и несъедобными, хоть выплевывай. Как тут без хлеба?

Шагая к машинам, Машталир с Евграфьевым разговаривали «за жисть». Леха, захлебываясь от новостей, радуясь, что лейтенант не перебивает, торопился передать все, что произошло у него дома.

Сестра замуж выходит. Хлопец толковый. С их улицы. Теперь вот женятся. Мамка особенно довольная, потому что Ленька мужик работящий и в стакан не смотрит (здесь Машталир явно цитировал мамкино письмо, которое он перечитывал по нескольку раз на день). Ленька в колхозе трактористом. Так что дрова, сено там привезти теперь хорошо будет. Другим он тоже возит. Но бутылками не берет, только деньгами. И к Маринке ласковый. Подарки дарит. Не то что другие хлопцы — один раз пройдут по улице с танцев и сразу лапать. Ленька дом строить будет. Заживут! — радостно говорил Машталир, и последнее слово у него выходило, как «заживуть», совсем по-крестьянски, очень прочно и в то же время мягко.

Евграфьев кивал головой, и ему виделся свежесрубленный новенький дом, где у раскрытого окна счастливо пьют чай из самовара Маринка с Ленькой.

— Маринка грит, обстановку купят. Хорошая будет обстановка: телевизор цветной, шифоньера и даже ковер с медвежатками. Я Маринке косметику взял. Махмуд, дуканщик знакомый, подарил. Как узнал про сеструхину свадьбу, так на бакшиш и подарил. Вот девки завидовать Маринке будут! А Леньке часы купил — электричные. Хорошие такие — из черной пластмассы. Ни у кого в деревне таких нет! Ленька хлопец хороший. Он, когда я малый был, мне удки делал. И на рыбалку брал.

— Молодец, Леха, — одобрял Евграфьев, — хорошие подарки. Молодец! Дарить — это всегда приятно.

— Во-о-о! — радовался Машталир и, переходя на шепот, с присвистом, говорил: — Знаете куда мы едем? Митреев движок загнать хочет. Из политотдела привезли. От самого полковника Бражника, который там партийным… этим… секретарем. Грит, чтобы за сто пятьдесят тыщ двинули. Митреев злой. Кто, грит, за такие деньги возьмет? Ему само больше семьдесят. А Бражник сто пятьдесят, и все. Ой, как Митреев ругался! Трубку бросил и так ругался! Я даже спрятался, а то запросто ударить мог. Он грит, я все этим делаю, а они недовольные. А позавчера мы с Брусковым…

Евграфьев махал рукой:

— Хватит, Леха. Зачем мне это? Много знаешь — много печали. Главное — ты не влипни с этой химией. А то влетишь куда-нибудь.

Машталир осекался. Шагал молча. Потом тоскливо говорил:

— Мне бы в батальон, товарищ лейтенант, чтобы на боевые. А то и медали нет. Как без нее домой? Вон хлопец Юрка Железнов, земляк мой, уже знак нагрудный получил. Грит, командир обещал к медали представить. Юрка — бэтээрщиком. На все боевые ходит.

Евграфьев искоса смотрел на курносого Леху, такого нескладного в большой куртке, с пузырящимися над сапогами штанах, качал головой и откровенно признавался:

— Я бы сам отсюда ушел. Даже не за медалью.

Разговор затухал.

Хмурый, с вечно злым и недовольным лицом, майор Митреев вонзал в подошедших маленькие, утонувшие в круглых щеках глазки.

— Почему долго? — и неясно было, к кому он так обращается: к Машталиру или к Евграфьеву. — Водила, к машине! Евграфьев, обслуживание техники, потом занятия, проконтролируете обед.