Борис Саченко - Великий лес

— Буду. Обо всем буду думать…

— Во-во. Крепко думай! Потому как на войне — это не то что в мирное время. И у тех оружие, и у других. Бабахнет — и все, концы…

Хотел и Ивана перекрестить на дорогу, как перекрестил, осенил божьим крестом Пилипа, да не отважился: коммунист же Иван, разозлится, опять ссора. А этого… этого не хотел Николай. Тем более сегодня, в такой день, при расставании…

Пусто, сиротливо сделалось на сердце у Николая, когда и Иван оторвался от него, побежал догонять подводы. Стоял, махал шапкой — кому, и сам не знал. А в мыслях словно застыло: «Сыновья же… Увижу ли их когда-нибудь? И они меня увидят ли?..» Жгло, так и разрывало сердце сознание, что не по-людски с Иваном жил, носил в душе обиду, надо было простить, все давно простить и жить, как родные живут. А то же… Вот ушел, может, и не вернется. А тепла Отцова с собою не унес… Не унес… Не будет отцово тепло греть его там, на войне, в чужом, далеком краю.

Долго еще не расходились, стояли у околицы люди. Уже подводы в лес въехали, скрылись, а люди все стояли и стояли. Махали шапками, платками, руками. Кому — не знали, не видели из-за слез…

И он, Николай, стоял вместе со всеми. Стоял даже тогда, когда иные со вздохами повернулись, пошли по домам. Стоял, потому что не хотелось, сил не было никуда идти.

Боль сжимала сердце, звенело, гудело в висках…

«Вырастил… Двоих сыновей вырастил. И нет их. Ушли. Что ждет их в неведомой дороге, там, на войне?..»

«Только бы… только бы домой вернулись! Да чтоб живы-здоровы были!» — беззвучно шептал Николай.

И крестился, просил, глядя мокрыми от слез глазами на врытый у околицы крест, молил бога, чтоб смилостивился, не дал сыновьям погибнуть…

Тихо, неприютно стало в Великом Лесе после того, как проводили на войну мужчин. Деревня словно осиротела…

Встречаясь на улице, женщины спрашивали друг у дружки:

— Ну, может, слышала, где теперь наши?

— Что ты сейчас услышишь! Говорят, вон Хорик письмо прислал.

— Неуж? И откуда?

— Во иду спрошу. Хоть знать буду, куда их, бедных, погнали…

— Тогда и я с тобой.

Шли женщины вместе к Хориковой жене Мальвине: правда ли, что муж ее, Матей, прислал с дороги письмо? Хориха плакала — никакого письма ей никто не присылал.

— Выдумал кто-то, — открещивалась, божилась Мальвина. — Правда, слыхала я, Анюта-бригадириха от Гришки своего письмо получила.

Не верили женщины, что Гришка Сапун мог так поспешить, прислать письмо Анюте (этот козел, если б и вспомнил кого-нибудь в дороге, так уж, верно, не Анюту), но все же шли, уже втроем, к Анюте-бригадирихе. Письма Анюте, как и следовало ожидать, Гришка, конечно, не присылал.

— Если и прислал кто, так это Мишка Рыкуль, — говорила Анюта.

— Кому? Отцу? — недоумевали женщины.

— Нет, Лиде Шавейко.

— А при чем тут Лида?

— Как при чем? У них же любовь. Не видели разве, как целовались на проводах. При всех. Ни дать ни взять муж и жена.

— Тю, а я и не знала. Вот они, молодежь нынешняя — ни стыда, ни сорома…

И верили, и не верили женщины Анюте, но шли, направлялись к Лиде Шавейко, — она по-прежнему, как будто ничего не изменилось, изо дня в день открывала магазин и отсиживала свои часы за прилавком, хотя торговать и нечем было.

На вопрос, правда ли, что Мишка Рыкуль прислал ей письмо, Лида краснела и отрицательно мотала головой:

— Нет. Никакого письма нету…

Возвращались, расходились женщины по своим хатам, и на языке, в мыслях у каждой было, не давало спокойно жить и работать одно и то же:

— Где, где теперь наши?

С этими словами женщины ложились поздно вечером спать, с этими словами вставали чуть свет (непривычно жестки и холодны были их без поры ставшие вдовьими, постели).

А «наши» между тем счастливо, без всяких приключений, добрались до Ельников. Возле военкомата — нового, под белой жестью здания, стоявшего на тихой окраинной улочке, обсаженной с обеих сторон высоченными островерхими тополями, — толпились уже мужчины из других ближних — полевых — деревень. (Вообще весь Ельникский район делился на полевой и лесной. Жителей полевых деревень звали полевиками, а лесных — лесовиками.) Из мобилизованных спешно формировали отделения, взводы, назначали командиров и пешим порядком отправляли по дороге на Лоев. То оттуда, то отсюда слышались голоса:

— А баня, баня когда будет?

— Хотя бы в армейское одели, винтовку в руки дали. А так, случись что…

— Оденут, обуют и винтовку дадут… Подождите, — отвечали работники военкомата.