Владимир Першанин - Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

Антон Глухов принял свою смерть в воронке от бомбы, где уже лежали два промерзших трупа: босой красноармеец в рваной гимнастерке и женщина в старом пальто и резиновых ботах. Его бросили на окоченевшие тела, наверху что-то зашипело, и огнеметная струя погасила в глазах Антона то, что он хотел увидеть в последнюю секунду: лица детей, жены, матери. Горючего не пожалели, и дым от горевших тел, одежды и обуви потащило в небо.

Немцы постояли на краю ямы, кто-то сделал фотографию. В карманах уже мертвого русского сержанта вдруг захлопали оставленные в спешке патроны. Немцы шарахнулись прочь и принялись ругать какого-то Пауля, который не обыскал как следует русского.

– А если бы у него граната в кармане осталась? – кричал на Пауля кто-то из коллег.

– Граната – это плохо, – ответил виновный. – Тогда пришлось хоронить бы кого-то из наших, может, и не одного, а земля мерзлая.

– Андрей Ермаков тут есть? – кричали от входа.

– Есть, – отозвался Андрей. – Чего надо?

Ему не хотелось вылезать из глубины санитарной землянки, где пахло гниющими ранами и было душно, но с Волги дул пронизывающий ветер, обещавший сильный мороз.

– Вылезай сюда, разговор есть.

Андрей подумал, что его вызывают в полк, но дело оказалось куда хуже. Земляк, служивший с его младшим братом Никитой, каким-то чудом отыскал Андрея и рассказал о его гибели.

– Какая служба? – не понял Ермаков. – Никитке всего шестнадцать лет было, семнадцать в феврале стукнет.

Красноармеец, лет тридцати, с загипсованной рукой, свернув с его помощью цигарку, вздохнул:

– Не стукнет ему семнадцать. Убили Никиту неделю назад.

– Рассказывай, не тяни жилы, – крикнул Андрей.

Оказывается, в конце лета Никита ушел с комсомольским набором в железнодорожный мостостроительный батальон. Непонятно, в каком качестве, вольнонаемного или рядового бойца. Когда восстанавливали мост через Ахтубу, налетели «Юнкерсы» и сбросили несколько бомб.

Никиту сорвало взрывной волной с опоры, где он работал, и швырнуло на лед. Лед был еще слабый, но выдержал удар, лишь растрескался. Контуженный, с переломанными ногами, братишка лежал до утра, пока его не увидели.

– Он уже весь обмерз, – рассказывал боец-железнодорожник. – Едва дышал, голова разбита, ноги сломаны.

– А чего вы его сразу не достали? – Андрей тоже раскуривал самокрутку. В разные стороны яростно летели искры. – Струсили?

– Брось! Мы своих никогда не бросаем. Ночью это было, бомбили нас крепко. В бытовку бомба шарахнула, сразу шестерых в куски разнесла.

– Плевать мне на вашу бытовку. Почему Никиту не достали?

– Я тебе рассказываю, а ты слушать не хочешь, – разозлился раненый железнодорожник. – У всех нынче горе. Так вот, бомбили сильно, лед во многих местах треснул, а льдину с Никитой вниз отнесло. Думали, утонул.

– А он, весь переломанный, замерзал, вас ждал, – угрюмо огрызнулся Андрей.

– Подобрали его утром, помощь оказали, в госпиталь понесли. Он по дороге про тебя рассказал, что в Сталинграде воюешь. Просил передать, как все с ним случилось, а матери ничего не говорить. Погиб и все.

– Так он в госпитале умер?

– В тот же день. Легкие отбил при ударе и другие раны получил. Вспоминал про тебя.

Андрей сидел молча. До него пока еще не доходило, что Никиты, младшего братишки, который был ему ближе всех, уже нет на свете, только стекали по щекам слезы и в горле застрял комок. Комок вырвался плачем, Андрей зажимал и никак не мог зажать рот. Ему не мешали, молча курили, о чем-то бубнили приглушенными голосами. А перед глазами, в темноте ноябрьской ночи всплывало и не исчезало одно и то же видение.

Маленькое щуплое тело брата, лежащее на льдине и медленно уходящее из жизни. В руки Андрею сунули стопку бумаг. Железнодорожник объяснял:

– Тут письма, фотокарточки. Деньги – шестнадцать червонцев.

– Убирайся к чертовой матери, – не выдержав, крикнул он. – Что у вас за сволочье собралось, что своих раненых на льду оставляете!

– Да не нашли мы его, – снова пытался объяснить боец.

– Иди, иди, парень, в свою санчасть, – подтолкнули его. – Видишь, не в себе человек от горя. Он снайпер, может, и пистолет при нем. Шлепнет, и все дела.

На следующее утро Андрей собрал вещи и сказал медсестре:

– Все, належался. Ухожу в полк.

– Подожди, документы на ранение выпишем.

– Зойка заберет. А я пойду.

Девятого ноября, когда Андрей Ермаков уходил из санчасти, в Сталинград пришла настоящая зима. Ветер утих, температура опустилась градусов до восемнадцати. Волга парила, но большая ширина реки и сильное течение не давали ей замерзнуть.