Владимир Першанин - Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

– Я вынужден отразить факт утаивания драгоценностей в политдонесении.

– Тоже мне драгоценности. Часы паршивые да кольцо ворованное.

– Там еще иностранная валюта имелась.

– В сортир сходи с этими бумажками. Ну-ка, дай почитать, чего там написал.

Стрижак был уверен, политрук не направит бумагу без согласования с ним. Так и получилось. Воронков торговался и пытался уйти из штрафной роты на прежнюю комсомольскую должность, о чем поторопился заявить:

– Может, я неправильно изложил, но какой из меня политрук? Я всю жизнь в комсомоле работал.

При этих словах Стрижак слегка удивился, какая там вся жизнь? Воронкову было двадцать шесть лет, но житейской мудрости в нем хватало с избытком. И осторожное политдонесение, если не копаться, намекало на то, что золотой перстень и часы готовились к сдаче, то есть преступный замысел отсутствовал.

– Первый бой я провел, – сказал Воронков. – Отпустите меня.

– Отпущу. Договаривайся с политотделом.

Сделка состоялась. Теперь у Стрижака были развязаны руки. Он не сожалел, если уйдет Воронков, но решительного и грамотного Елхова отпускать не хотелось. Митрохин слишком осторожничал, взводные командиры погибли или выбыли по ранению. Неизвестно, кого пришлют. Бывший комбат в компании с лейтенантом Маневичем могли укрепить роту.

Стали обсуждать, каким способом убедить Елхова и Маневича остаться. Здравомыслящий человек пойдет командовать штрафниками только в случае крайней необходимости. Маневич получил легкое ранение, это означало, что в штрафной роте его удерживают лишь мелкие формальности. Елхов остался невредимым, но суд может снять судимость за умело организованную атаку.

Звание Елхову вернут, а вот насчет должности неизвестно. Этим обстоятельством воспользовался Стрижак и взял быка за рога.

– На батальон тебя не поставят, – категорично заявил он. – Предлагаю занять должность заместителя командира штрафной роты. Я говорил с председателем суда. Лицам, не смывшим свою вину кровью, наверняка будет отказано.

– Я и забыл, что у нас суды существуют. Впрочем, спасибо за откровенность. Я все же подожду решения.

– Ждать предстоит в качестве рядового штрафника, – напомнил Стрижак.

– Потерплю.

Между тем обстановка в Сталинграде резко ухудшилась. В начале октября немцы предприняли мощное наступление, снова потеснили наши войска и в нескольких местах оседлали берег Волги. Зашевелилась вся южная часть фронта.

Свою задачу рота выполнила и даже улучшила показатели дивизии. Сообщение о взятии рубежа мелькало в сводках, упоминался уничтоженный немецкий взвод. Потери штрафников были огромные. В жестоком наступательном бою на открытой местности число убитых значительно превышало количество раненых. Потери, как обычно, никто не считал.

В другой ситуации штрафников отвели бы к месту дислокации, но остатки роты, примерно девяносто человек, сидели на холме. Многие надеялись на реабилитацию, хотя перевод в обычные пехотные подразделения мало что меняет. Сунут в маршевую роту и прямиком на Сталинград. В те дни название города являлось не только символом упорной борьбы, но и местом, откуда живыми не возвращаются. На колонны бойцов, двигавшихся к разрушенному городу, смотрели как на смертников.

По этой причине сразу отказался от перевода старшина Глухов, справедливо полагая, что хозяйственные должности в любом подразделении заполнены, и ему придется встать в строй.

Третий взвод болтался между небом и землей, не имея командира. Неожиданно легко удалось убедить лейтенанта Маневича. Его вызвали в штаб, вручили решение суда о снятии судимости, возвращении прежнего звания и без лишних слов предложили возглавить взвод. Дисциплинированный белорус козырнул и пошел принимать людей.

Елхов нехотя встал в строй, непонятно на каких правах. Стрижак плел свои интриги, бумаги о реабилитации комбата ходили по кругу. Освобождали только раненых. Иван Межуев пребывал в растерянности и считал, сколько дней осталось до окончания двухмесячного срока. Знал, что второго боя не переживет. Борис Ходырев держался более уверенно, он числился временным командиром отделения и активно помогал своему другу Маневичу.

Дня четыре жизнь на высоте текла почти мирно. Даже прекратился минометный обстрел. От этого затишья ничего хорошего не ждали, но человек довольствуется малым – не стреляют, не гонят в атаку, и то хорошо. Дни по-прежнему стояли теплые, однако ночью ударили первые заморозки. Утром, на восходе солнца, полынь была стеклянно-голубой от инея и звенела под ногами. Через час трава сделалась мокрой, задул обычный ветер, люди вылезали из нор, зевали, закуривали первые самокрутки.