Олег Ермаков - Арифметика войны

Вначале я хотел отправиться в университет и ждать там в парке начала занятий, но потом передумал и повернул на прямую аллею, ведущую в Дар уль-Аман.

По утренней дороге проехали два-три автомобиля, велосипедист. В конце этой дороги старый дворец и Кабульский музей, где я уже бывал вместе с сокурсниками и преподавателем истории. На дороге появилась машина с военными. Солдаты, сидевшие в кузове, были вооружены. Они хмуро смотрели на праздного студента, проезжая мимо. Мне показалось, что сейчас они остановятся и предъявят какие-то требования. Но грузовик, ровно рокоча, уехал дальше.

Вообще-то в городе последнее время было неспокойно. Десятью днями раньше был убит видный политический деятель НДПА, и три дня на улицах собирались обозленные люди и выкрикивали угрозы президенту. Но вроде бы все обошлось. Хотя солдат в городе стало явно больше. То есть они чаще показывались. Ну да, чтобы смутьяны не забывались. В университете говорили всякое. Что убийство было делом рук спецслужб. Что многих свободомыслящих кабульцев бросили за решетку. Что бывший студент инженерного факультета Хекматиар снова готов силой оружия вернуть власть королю – три года назад он уже поднимал восстание в Панджшере. Был слух, что университет даже могут закрыть, а всех студентов забрать в армию.

Я передумал идти по тенистой аллее к Дар уль-Аману и посчитал, что лучше вернуться к подножию Шер-Дарваз, а оттуда, решил я, взглядывая на террасы горы Шер-Дарваз, уже озаренные солнцем, подняться в Сад Бабура и там отсидеться и одуматься.

Да, где же еще предаваться горестным мыслям.

В Саду Бабура по дорожкам бегали пестрые хохлатые удоды, деловито бормоча: уп-уп, уп-уп. С ветвей в траву, в огневеющие цветы пикировали желтоклювые майны, хватали что-то и снова взлетали. Зелень еще была по-весеннему яркой. Воздух в долине прозрачневел, не омраченный летними пыльными ветрами. На далеких вершинах белел снег: лишь в начале лета он истает.

Отыскав укромное местечко среди подстриженных лужаек, я сел прямо на землю, прислонился к мощному стволу чинара, осмотрелся, поднес ладони к лицу – пальцы еще пахли ночью.

К тому, что случилось, я испытывал… я заставлял себя думать, что испытываю отвращение. Но это было странное отвращение, по крайней мере в нем еще чувствовалось и любопытство. Любопытство? Неутоленное любопытство. Все происходило в темноте, на ощупь. А мне… мне хотелось бы все лучше разглядеть!.. Даже мелькнула мысль, что не запомнил дороги к этому дому веселых сестричек…

Но ее знает Якуб-хан.

Якуб-хан – варвар, язычник, восемьдесят лет истинной веры не высветлили Сурой Света все закоулки этих темных душ, хотя Кафиристан и переименовали в Нуристан [34] Кафиристан – Страна неверных; Нуристан – Страна света. . Как я поддался ему? Ведь скорее только я делал вид, что не понимаю, куда он ведет меня, этот невысокий парень с резкими чертами лица и черной копной волос… Даже в самой его прическе есть какая-то необузданность, дикость. Правда, сам Якуб-хан родился уже в столице, его родители были джадидиха – новички, которые, впрочем, быстро добились успеха, занявшись торговлей лесом. Но в Камдеше осталась родня, дед с бабкой, и Якуб-хан обещал показать свои места. К нам с радостью присоединялся и Няхматулла. И я раздумывал, как бы к каникулам раздобыть ружье дяди Каджира. Но Якуб-хан сказал, что у него дома найдутся ружья. Он рассказывал об озерах и густых лесах в ущельях, где деревья тянутся к свету и вырастают до ста метров, о танцах в масках зверей и бросании плоских камней, о том, что девушки никогда не скрывают своих лиц – это же глупо, говорил он, усмехаясь, и черты его лица еще больше заострялись, накиньте чадру на воздух весной – все равно он будет благоухать. Почему бы тогда не задергивать, например, мозаику мечетей? Толстяк Няхматулла с ним не соглашался. Он считал, что чадра не унижает, а превозносит женщину, делает ее недоступнее, таинственнее и желаннее, хотя, может быть, она и дурна лицом, но будьте уверены, свою долю восхищенных взглядов на улице она получит сполна, а часто ничего ей больше и не надо. Природа дала всем – и красавицам, и дурнушкам – чадру – ночь, ею пусть и пользуются, отвечал Якуб-хан. Речи о таинственности – ерунда. Ведь все ясно. Совокупляйтесь и производите потомство, призывал пророк, ибо в Судный день число ваше восславит меня. Зачем еще набрасывать на это покрывало таинственности? Женщина хороша тем, чем она действительно хороша. И у пророка их было много. Это были жены, уточнил Няхматулла. Ага, но их было тринадцать! И пророк в одну ночь входил к ним ко всем! воскликнул Якуб-хан. Только почему-то нам наказал иметь не больше четырех. У моего дяди нет ни одной, вспомнил я. Нет денег? Я кивнул, уже жалея, что сболтнул про дядю. А у меня есть, сказал Якуб-хан, но я не хочу жениться, мне мало будет четырех жен! Ты рассуждаешь прямо-таки как хариб [35] От «харб» – запад, то есть западный, иностранец. , заметил я. Якуб-хан тряхнул шапкой волос и резко рассмеялся. Кто тебе сказал, что харибы в этом сильны? Мулла в деревне? Харибы скоро вымрут, они наполовину евнухи. Это что за дэв? Или человек, мужчина или евнух, возразил Няхматулла. У нас разные образцы для подражания, заявил Якуб-хан. Ведь Иса [36] Иисус Христос. так и остался девственником, по их версии. Харибы подражают только киногероям, сказал я. Нам тоже нужны великие кинорежиссеры, отозвался Няхматулла. Якуб-хан сказал, что знает, о чем надо снять фильм, о ком. О тебе и твоих похождениях?! рассмеялся Няхматулла. О моем деде – шурмачи, ответил Якуб-хан. Шурмачи – это бесстрашный воин. Он уходил на охоту один с ножом и копьем на медведя. И не только на медведя. Его пояс был увешан серебряными колокольчиками – и каждый звенел о поверженном враге. Когда он умер, раб-резчик вырезал из можжевельника медвежью голову, и ее установили на надгробной плите и выкрасили в красный цвет, это место стало называться Красным Медведем. Вот вам и название для фильма.