Олег Ермаков - Арифметика войны

И – вдруг выхватили.

Как он попал в этот мешок душной ночи, камней, острых звезд?

Неожиданно они вышли к жилью. В темноте серели стены глинобитных домов, кипами высились деревья; пахло овцами. Навстречу им кто-то шел. Все остановились. Послышались негромкие голоса.

И после короткой заминки они двинулись дальше. Арефьев рассчитывал, что еще немного – и по крайней мере этот безумный марш-бросок прекратится. Больше он ни на что пока не надеялся. Просто остановиться, стащить сапоги.

Но они втянулись в узкую улочку, прошли между стен, за которыми цепенели силуэты деревьев, и снова оказались в степи.

Надо было шагать, шагать дальше по пыльной степи, жаркой и ночью, раздирая ресницами едкую пелену пота.

Они шли всю ночь, и ноги Арефьева превратились в кровоточащие кости, в протезы, как будто мины все-таки сработали, а он этого не заметил. В сапогах хлюпало или ему это чудилось. Он так вымотался, что уже ни о чем не думал, спотыкался и плохо различал окружающее сквозь мутные щипучие линзы в глазницах. А людям в чалмах, жилетках, длиннополых рубахах все было нипочем.

Воздух был слегка буроват, и кустики верблюжьей колючки, камни, складки земли – все как будто подкрасили. Арефьев не знал, кровь ли это окрашивает все. Может, его оглушили, ударили по голове, ранили. Может, он вообще мертв. В голове скрежетало. В этом скрежете ему даже почудилась в конце концов какая-то мелодия, хриплая, мощная, слепо рвущаяся сквозь мглу.

Мгла рассеивалась, они шли в предутренних сумерках. Арефьев спотыкался. В этом движении, хрусте, скрежете, в фигурах людей – то смутных, то отчетливых, – в колючей веревке, горящей на шее, – во всем было что-то лихорадочное, зыбкое, как марево, морок. Но он не рассеивался вместе с тьмой.

Остановились они в другом кишлаке. Зашли во двор. И тут Арефьев смог обернуться и увидеть второго пленного с запухшим глазом и окровавленной коротко стриженной головой. Они встретились взглядами. Это был Шанцев.

Да, Шанцев, архангельский парень, высокий, кадыкастый, глухо мечтающий о том времени, когда уедут старослужащие и он наконец развернется во всю ширину своих жилистых татуированных рук. Полгода – слишком тесный срок для амбиций. А они у Шанцева были высокого напряжения, в тысячу ватт, не меньше. Но пока его сковывали грозные условности армейской жизни, и Шанцев проявлял себя лишь украдкой, чтобы не видели «бугры»: давал тычка молодым, перекладывал на них свою работу, тихо требовал «уважения». Ясно было, что придет широкое время и его голос окрепнет и зазвенит архангельской сталью.

А пока… пока они смотрели друг на друга, вглядывались друг в друга.

Пока не отвели глаза.

Арефьев не выдержал и сел в пыль, покосился на своего погонщика. Но тот никак не реагировал. Они находились во дворе, обнесенном стеной. Здесь ничего не росло. Было уже светло. Но ничего рассматривать не хотелось. Афганцы переговаривались, кто-то закуривал, звякало оружие. Арефьев прикрыл глаза. Странные минуты.

Вдруг разговоры стихли.

Арефьев поднял голову.

Во дворе появились новые люди. Среди них выделялся невысокий хмурый мужчина с черными усиками подковкой и близко сидящими пронзительными глазками, в светлой свободной одежде и в шапке, похожей на женский берет, по крайней мере что-то подобное вязала себе тетка Арефьева. Правда, этот берет был сшит из плотной материи. Все расступились. В мужчине было что-то рачье. Он устремил взгляд на Арефьева, и тело того, словно кусок железа под воздействием магнита, пришло в движение. Арефьев встал. Мужчина перевел взгляд на Шанцева. Что-то спросил у своих. Ему ответили. Он помолчал и бросил какую-то отрывистую реплику. Афганец с растрепанной бородой приблизился к Арефьеву, протянул смуглые лапы и сдернул веревку, задев ухо. Арефьева перекосило. Афганцы засмеялись. Бородач заставил Арефьева развернуться, и он почувствовал, что веревка на затекших руках ослабла, а потом и вовсе соскользнула. И рука тут же сама собой взлетела к уху.

Затем тот же бородач снял веревку с Шанцева.

Они стояли, окруженные людьми в диковинных одеждах, с диковатыми смуглыми лицами. Арефьев видел уже что-то подобное, да, в трофейном журнале. А еще он и слышал – в Союзе – репортаж английского журналиста о пленных, перевезенных из Афгана в Швейцарию. Но особого внимания не обратил. Слушал-то он музыку, Севу Новгородцева, выуживая любые сведения о своих любимых «Пинк Флойд».

И вот он сам стал героем какого-то лихорадочного репортажа.