Олег Ермаков - Арифметика войны

И у меня его нет. Я – просто цифра в этой истории, исчезающе малое значение. Тот, кто по статистике выжил и вернулся, оказался в плюсе. Ну да, я уцелел. Лишь к перемене погоды у меня раскалывается голова…

Раскалывается голова, в виске начинает кружиться черный живчик самума, перед глазами всплывают круги, как шары перекати-поля, в пыльных вихрях мелькают какие-то обрывки, как это обычно и бывает, когда самум накатывается на полк. Только мне кажется, что это обрывки солдатского письма. В воздухе носятся целые фразы. И даже те, которых не было в самом письме. Я сжимаю виски ладонями и шепчу проклятья. Нет, так можно договориться до полнейшего абсурда. Но солдат продолжает слать сквозь свистящую мглу свои сообщения о том, что я мог не поддаться и все остановить. И оба мы понимаем, что это не так.

Щитовой домик и участок земли отставной капитан Николай Колядин получал только при одном условии: если он поступит на работу конюхом. Сначала конюхом, а там посмотрим, пообещала директор конезавода Василина Евгеньевна, женщина статная, с зычным голосом, твердым характером и миловидным лицом. В этом щитовом доме были все удобства, построить его успели в последний лучший год перед новой русской эрой, когда Воронцовский конезавод процветал и воронцовские рысаки и тяжеловозы занимали не последние места на всесоюзных выставках, получали дипломы и медали и уходили по хорошей цене за границу.

Правда, времена уже менялись.

Колядин мог отказаться. Он приехал в разведку. Конечно, заснеженное Воронцово с желтыми пятнами соломы, дымящимися на морозе свежими навозными кучами у конюшен, с хмурыми жителями в телогрейках, ушанках, платках и валенках было захолустьем, но живописным, и жилье ему понравилось. Все удобства, природный газ… И надо же с чего-то начинать гражданскую жизнь. Они переехали, целый контейнер вещей пригнали – на станцию, оттуда на КамАЗе в Воронцово. Разгружали полдня. Окутываясь морозным паром, таскали кресла, тюки, чемоданы, секции «стенки», ковры, книги. Сергей, помогавший им с еще одним местным мужиком, радовался, что Наталья не пианистка. Но вещей и так было порядочно. Это всегда обнаруживалось во время переездов из гарнизона в гарнизон. Когда вещи стоят по углам, кажется, их совсем мало, как то приличествует кочевой семье офицера. Колядин любил повторять, что у Максима Максимовича – вот у кого был эталонный запас: несколько книг, закопченный чайник, кисет, трубка. Что еще солдату надо? На это ему отвечали, что книги солдату тоже не нужны – балласт. Для рядового, может, и балласт, уточнял Николай, а у Максима Максимовича было звание.

Сергей, дальний родственник, как-то при встрече (кажется, это были чьи-то похороны) расписывал Воронцово, приплетая Махно, мечтавшего о светлом будущем, где на лугах будут вольно пастись кони и разгуливать красавицы, и звал погостить в райском местечке. Колядин взял и приехал жить. Кони там действительно паслись. И от дороги к деревне вела дубовая аллея конезаводчика еще царских времен, купца Козубовского. Что касается красавиц, то тут Сергей явно преувеличивал, они предпочитали разгуливать по улицам близкого города. Вскоре и сам завхоз туда перебрался, почуяв разрушительную силу ветра перемен . А Николай с Натальей остались.

Они поселились здесь, на земле, и отставной капитан, когда-то подававший надежды, собиравшийся поступать в академию и уже расчищавший место на погонах для одной крупной звезды, пошел на конюшню – убирать за лошадьми, перебрасывать пуды навоза, когда ломался транспортер, пасти табун на лугах над Днепром в облаках слепней и мошкары, под беспрерывными дождями или в знойном мареве, при свете звезд и зареве близкого города. Впрочем, никто особенно этому уже не удивлялся, страна встала на дыбы, и кто-то из грязи попадал в князи, а кто-то и наоборот; одну шестую земли трясло и ломало; появлялись новые государства; по железным и автомобильным дорогам тянулись контейнеры исходящих; беженцы спасались с одними узлами; гремели указы и заявления, лязгали гусеницы танков и тягачей. Мало ли какая причина заставила офицера, вступившего в самую лучшую пору жизни, резко все изменить. О переменах говорило всё.

Они поклеили новые обои, покрасили полы, рамы, развернули ковры и паласы, расставили мебель, повесили на стены репродукции и фотографии, вернули книги на книжную полку. Весной капитан вскопал огород, посадил – еще с помощью родственника – вишни и яблони, обнес двор изгородью, пока временной, из ольховых жердей, до лучших времен, как заметил Сергей; на поле позади двора посадил картошку, начал строить хлев. Жена Сергея дала им цыплят, предлагала и кроликов, но Наталья наотрез отказалась, ее тошнило при одной мысли о том, что с ними придется делать, когда они наберут вес. Жена офицера, привыкшая к жизни в дальних гарнизонах, она все-таки оставалась горожанкой, более того – коренной ленинградкой, и, конечно, мечтала всегда о своих проспектах и мостах. Но Николай, выходец с Урала, был равнодушен к этому городу; ему, пожалуй, нравилась Москва, а еще больше – Пермь.