Олег Ермаков - Арифметика войны

Все считают, что от наколок на гражданке телки замлеют. Тут об этом все говорят. Озабоченные. Горинча тоже мне уши прожужжал. Признался, что Маринке он верен, наверное, не будет – как только вырвется. Только здесь он понял, что Союз – заповедник непуганых дев. И хотя до дембеля, как до Луны, он уже готовится, не пьет кисель. Говорят, что туда добавляют бром, что ли, или еще чего-то. Нет, у нас с ним разные взгляды на это. Действительно, южные немного подвинуты на всем этом. Да и северяне, прожившие какое-то время под южным солнцем, сдвигаются. Я, например, только почти полгода спустя рассказал Горинче кое-что, ну, об Олесе. Так что я хоть и матрос и все такое, но до наших ротных гигантов-мечтателей мне далеко.

Мы шли. В двадцати шагах с одной стороны склон поднимался, с другой – шагах в пятидесяти; потом ущелье расширилось. Значит, вошли. Что дальше?

Ничего, втягивались в ущелье. Склоны иногда сближались, иногда расходились, и казалось, что ущелье как-то так дышит. По спине стекал пот. Иногда из мглы выступало что-то, первая мысль: они ! Но это какая-нибудь скала. И все ее молча обходят. Втягиваемся глубже. Никаких деревьев не видно. Камни.

И уже начинает светать. Да, склоны ущелья просматриваются выше… Ущелье снова расширяется. Впереди строения! Дома. Рота замирает.

Анастасьин совещается с Огузаровым, прапорщиком Кусмарцевым. Не слишком ли уже светло? Думаю я, оглядываясь. Видны серые лица ребят. Но где проводники? Их нет. Куда они запропастились? Я верчу головой. Помалкиваю, наученный горьким опытом. Прапорщик, Огузаров идут к кишлаку. С Анастасьиным остается несколько человек, я тоже. Мы устраиваемся среди камней, наблюдая за уходящими. Горинча с ними. Кишлак молчит. Я вытираю пот с бровей. А проводники, похоже, слиняли. Или так и надо? Ни черта не разберешь. Тихо. Вдруг приглушенный голос. Но для меня он звучит громом среди ущелья. Нет, на самом деле едва слышно. Радист докладывает на КП обстановку. КП – там, на выходе из ущелья, там комбат Кожакарь и свита.

Потом снова становится тихо.

И внезапно из кишлака доносится длинная трель. Мы все парализованы. Мгновенье никто не шевелится, не дышит, не думает. Что это? Кто-то переводит дыхание и выплевывает тихое ругательство. Трель повторяется. Проклятье! Это птица, соловей. У меня в носу мгновенно появляется запах черемухи, зелени в оврагах над Вяткой. Фантастика. Здесь? Среди камней… Но там-то в кишлаке темнеют какие-то деревья. Да, и к нам они прилетают из теплых же краев. Соловей выводит свои трели. Нет, все-таки звучит как-то не так. Но он мешает слушать. И так же неожиданно умолкает. Как будто его – сняли. Снова тишина. Я перевожу дыхание. Уже светло. Можно видеть кручи, глиняные стены, черные окна, деревья… На связь выходит радист Огузарова. Кишлак пустой. Я расслабляю плечи, пресс. Ну вот. Я же чувствовал, что так не бывает: взяли и накрыли на дурика главарей. Анастасьин сам докладывает Кожакарю. Поступает приказ проверить следующий кишлак. Снимаемся, продвигаемся дальше. Входим в первый кишлак. Я рассматриваю стены, дома. Серая глина. А пахнет действительно зеленью. Но не черемухой, конечно. Это показалось. Довольно быстро проходим кишлак. Не кишлак, а призрак. Струна в животе снова натягивается. Черт его знает. Мы с каждым шагом дальше от батальона, второй роты, все глубже в ущелье, ближе к границе, ближе к Пакистану. И вот уже на дне ущелья показываются глиняные коробки второго кишлака. Здесь снова никого. Какой-то сплошной Летучий Голландец!.. Но Огузаров передает, что заметил людей, какие-то фигуры, три или четыре человека вдали, уходят. Что делать? Дальше еще один кишлак, третий, Сула-Дар. Они туда уходят. Но это уже самый хвост ущелья, загибающийся к Пакистану. С КП он уже не виден ни в какой бинокль. Анастасьин запрашивает комбата. «Преследуйте!» И Огузаров с прапорщиком пускаются вдогонку. Струна в животе у меня дрожит, и как будто какой-то акын исполняет на ней незамысловатую музычку. С нами лейтенант из второй роты с несколькими солдатами и еще капитан, начальник по вооружению. У капитана разочарованное лицо. Уже утро. А мы еще не накрыли главарей. Не захватили КамАЗ трофеев. Или два. А он уже просверлил дырку под орден. Всю ночь бил ноги, растрясал жир. По его щекам течет обильно пот, он вытирается беспрестанно платком, с неудовольствием озирается. У нашего Анастасьина сосредоточенное лицо, брови нахмурены. Небо серое. Скалистые склоны неопределенного цвета. У меня слегка подрагивают пальцы. Я уже ни о чем не думаю вообще. Слушаю акына. Дзын-дзын!