Олег Ермаков - Арифметика войны

Кемаль-эд-Дин всегда был невозмутим. Иногда даже казалось, что он дремлет на ходу – из-за его привычки говорить с паузами и оттого, что глаза его всегда были полуприкрыты. Голос у него был немного гнусавый, с хрипотцой от турецких сигарет.

Отец Кемаля был директором завода, выпускавшего кока-колу, и совладельцем небольшой газеты. А дед – долгое время имамом мечети Пули-Хишти; но под конец он отошел от дел, принял обет молчания, и Кемаль, появившийся на свет уже после этого, так и не слышал его голоса.

Внук, казалось, не собирался идти по стопам деда; после окончания лучшего лицея «Хабибия» он уехал в Каир, но, проучившись год на инженерном факультете в Аль Азхар [44] Каирский университет. , внезапно вернулся и поступил на теологический факультет Кабульского университета.

В день нашего знакомства в пустой библиотеке я, честно говоря, подумал, что неучастие Кемаля в демонстрации объясняется элементарной опаской. Ведь даже богословы вышли на улицу. Идеи исламской революции носились в воздухе, западный ветер доставлял их контрабандой – из Ирана. Сам-то я считал свои переживания выше всех этих волнений, называемых историей.

Но Кемаль-эд-Дин боялся не возможных притеснений за участие в демонстрации и не стычек с полицией. Он был мутаваххидом, или одиночкой в городе, и настольной его книгой был труд Ибн-Баджи «Устроение жизни уединившегося».

Кемаль-эд-Дин считал, что за истекшие восемь столетий ничего и не изменилось. И уберечься можно, лишь облачившись в броню уединенности. Каждый мыслящий человек в этом мире – чужак. И во мне он разгадал именно чужака. Правда, на первый взгляд это противоречит его устремленности к уединенности. Но какова была цель мутаваххидов Ибн-Баджи? Идеальный Град. Как же его построишь в одиночку?

Не бред ли это.

Бред в этом Багдаде пестром, кипящем и клокочущем, над которым гудят, заходя на посадку, разноцветные «боинги», доставляя туристов и бизнесменов со всего мира, и по ночам в его небе прочерчивают свои пути чужие спутники, а у колонны Независимости перед Министерством обороны мерзнет в калошах на босу ногу оборванный сопляк.

Но где же еще об этом и помышлять, как не здесь, в двухтысячелетнем городе, больном и кичливом, пышном и нищем, влекущем с той же силой, что когда-то заставляла тосковать сердце Бабура и многих безымянных странников.

Впрочем, демонстранты, марксисты, маоисты, братья-мусульмане тоже к чему-то подобному стремились. Но Кемаль-эд-Дин утверждал, что задача выполнима только объединившимися одиночками. Тут было самое уязвимое место его градостроительного плана. Кого из одиночек заставишь объединяться? Как?

Кемаль нашел решение – в суфийской идее 4 000. Суть этой идеи такова: в мире всегда есть 4 000 тайных праведников, хранителей традиции, которые порой и не знают, кем они являются на самом деле. И уж тем более объединившиеся не могут знать о своем объединении. А оно существует. Это и есть градостроители .

Ну так вот, разве может одиночка участвовать в каких бы то ни было демонстрациях?

Мне идея 4 000 показалась занятной. Кемаль утверждал, что каждый человек рано или поздно сталкивается с одним из них, но не распознает посланца . Ведь у него на лбу не написано, что он один из 4 000. И эти люди вообще на первый взгляд неприметны и могут быть кем угодно: хлебопеками, чиновниками, верблюжьими погонщиками.

Я признался, что когда-то что-то подобное думал о своем хозяине – часовщике. Но понял, что ошибся. Просто меня очаровал его род занятий.

Кемаль ответил, что и сам был подвержен этому. Узнав, например, что великий Аттар держал аптекарскую лавку – за что и был прозван Химиком, – он с благоговейным трепетом входил в аптеку на углу и принимал из рук аптекаря порошки и таблетки, как средства просветления. Да даже и сейчас он читает «Бхагавадгиту», и любой индус в своем высоком ярком тюрбане, торгующий тканями на Чар-Чатте, ему представляется если не Кришной, то уже одним из Пандавов точно. Хотя кшатрий и не стал бы заниматься делом вайшийи – торговлей… Но времена изменились, и Кришна может служить флейтистом в оркестре, а Арджуна – поставщиком тяжелой военной техники – танков, сиречь колесниц.

Но часовщики все-таки особые люди, сказал я. Каждый день запускать и останавливать часы – это же не лепешки печь, правда?.. Кемаль улыбнулся. «Ну, если бы он, как Химик, умел еще останавливать время!»

Тогда бы я попросил его перевести стрелки назад, до того дня, когда пошел с Якуб-ханом на Кривое колено, подумал я, но ничего, разумеется, не сказал Кемаль-эд-Дину.