Геннадий Воронин - На фронте затишье…

— Я не мог найти батарею Грибана. Я не могу выдать им деньги. Я не имел права пойти один, — проглатывая слова, буквально захлебывается начфин. А мы стоим, растерявшись от неожиданной встречи, и с удивлением разглядываем лейтенанта, всегда чистенького, всегда выбритого, а теперь грязного, обросшего и помятого.

Немного успокоившись, Гальперин доверительно сообщает, что в портфеле у него солидная сумма денег, что командир полка приказал ему отправиться на высотку к Грибану — выдать артиллеристам денежное содержание.

«И зачем это было делать? На что они нам — деньги. Уж не думает ли полковник, что на нашей высотке есть промтоварные магазины и «Гастрономы»?»

Но хотя мы все трое искренне удивляемся такому приказу, начфину от этого не легче. Он обязан как можно быстрее попасть на высотку.

— А ты отдай портфель Дорохову. Он один отнесет, — неожиданно предлагает Кохов.

Гальперин вздрагивает, застывает, смотрит на капитана с испугом.

— Вы что!? Разве так можно шутить!.. — Его желтые ресницы начинают часто-часто моргать. Гальперин с опаской оглядывается на солдат, которые расположились поблизости и прислушиваются к нашему разговору.

Вслед за Коховым мы сходим по ступенькам в блиндаж — в капитальное сооружение, какие умеют строить, наверное, только саперы. Ведущая вниз траншея с земляными ступеньками по бокам выложена горбылем. Массивная дверь сделана из толстых и добротных, гладко обструганных досок. А сверху пять рядов бревен. Такой накат способен выдержать солидную бомбу, не говоря уже о снарядах любого калибра.

В дверях нас встречает тучный седой майор. На его гимнастерке поблескивает добрый десяток орденов и медалей.

И здесь, в блиндаже, тоже все сделано капитально и аккуратно. Стена, к которой вплотную примыкает массивный стол, задрапирована широкими досками. Между ними нет ни одной, даже самой крохотной щелки. За перегородкой, возведенной до середины землянки, видна самодельная кровать. Она покоится на чурбаках, врытых в землю. Вторая такая же койка у стенки справа. На кроватях синие байковые одеяла и настоящие пуховые подушки, которых я не видел уже давненько. У нас в полку даже Демин не возит с собой подушек.

Пока Кохов беседует с майором, продолжаю рассматривать помещение. У каждой койки по табурету. В углу буржуйка. На ней зеленый эмалированный чайник — наверное, трофейный. У стола две скамейки — настоящие, с ножками и распорками. На самом видном месте цветной портрет Сталина, вырезанный из журнала. Над телефоном и картами, разбросанными на столе, висит офицерская планшетка. В блиндаже и тепло, и светло, и как-то по-особому, по-домашнему уютно. Саперы, построившие блиндаж, наверное, сумели угодить своему командиру.

Отдохнуть бы здесь денек-два, поспать на этих пуховых подушках, погреться у жарко натопленной буржуйки, посидеть с книжкой под настоящей электрической лампочкой, от которой по потолку и стене тянется толстый резиновый шнур — вниз, в угол, к автомобильному аккумулятору, прикрытому сверху фанерой.

Наговорившись вдоволь с майором, выяснив все вопросы, Кохов заметно оживляется. Он шутит, улыбается, отпускает колкости. Наконец капитан отрывается от карты, над которой они колдовали вместе с командиром саперного батальона.

— Значит, так, — говорит он бодро и весело. — Зуйков пока будет со мной. А ты, Дорохов, отведешь товарища лейтенанта на батарею. Я остаюсь здесь, на командном пункте батальона.

Выговорившись, Кохов доверительно посматривает на майора, снимает полушубок, небрежно бросает его на кровать и поворачивается к нам с Гальпериным.

— Дорохов, сейчас пойдете туда, откуда мы прибыли. Второе. Вам со Смысловым поочередно являться ко мне с донесениями через каждые четыре часа. Понятно?

— Ясно.

— Повтори.

— Являться с донесениями через каждые четыре часа по очереди со Смысловым.

— Правильно! Люблю, когда понимают сразу.

Кохов удовлетворенно смеется.

— Минутку, еще на все. Сейчас товарищ майор даст пакет командиру саперной роты. Передашь его Грибану. Пусть он срочно обеспечит доставку пакета товарищу лейтенанту…

— Редину, — подсказывает майор, подписывая бумажку. Он вкладывает листок в конверт и протягивает его мне:

— Учтите, секретное.

…В обратный путь мы шагаем вдвоем с Гальпериным. Я иду впереди, потому что лейтенант упорно уступает дорогу.

— Я очень беспокоюсь за деньги и не спал целую ночь, — жалобно, искренне и проникновенно говорит Гальперин. Он вообще искренний человек и не умеет скрывать своих чувств. И лейтенантом он стал, наверное, по какому-то недоразумению. Все манеры, привычки, слова у него предельно штатские. Он даже не умеет, не научился приветствовать по-военному. И армейская форма сидит на нем как-то боком, разъезжается на его фигуре и вкривь и вкось.