Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II

Кончился день, началась ли ночь?

Она все ждала: за нею придут. Что сказать гестаповцу, который дал ей так много времени для размышлений? Да ничего. Плюнуть в фашистскую рожу — и так поймет, что к чему. А потом? Он пошлет туда, за стену? Или сразу…

За нею не пришли. Тот самый гестаповец, который разговаривал с нею, явился сам.

— Итак, вы хорошо подумали? — спросил он. — Я могу доложить о вашем согласии, не так ли?

— Не так! — коротко ответила Саша.

— Очень жаль… Нам не хотелось бы подвергать вас другому обращению… — Он посмотрел даже как бы с сочувствием. — А все-таки, может быть, мы договоримся, как это у вас говорят, полюбовно?

Он уселся на скамью рядом с Сашей. Но она тотчас же встала и отошла.

— Боитесь, что я вас съем? — расхохотался гестаповец. — Но я желаю вам лишь добра.

«Пожалел волк…» — молча глянула на него Саша.

Гестаповец, немного подождав, вновь начал ее уговаривать. Говорил то спокойно, то зло, замолкал, давая ей время подумать, и вновь принимался за свои уговоры.

Наконец, видя что все его старания безрезультатны, он встал:

— Что ж, мне остается одно — доложить о вашем упорстве, — и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Гестаповец вернулся через несколько минут.

— Будете говорить? — лаконично спросил он, остановившись у двери.

Саша молча качнула головой: «Нет!»

— Тогда выходи! — сразу перешел гестаповец на «ты».

Саша хотела надеть свой ватник, лежавший на скамье, но услышала:

— Оставить!

Саша думала, что гестаповец снова поведет ее к своему начальнику. Но ее вывели во двор — он был пуст и темен: оказывается, давно уже наступила ночь.

Гестаповец отвел ее в дальний угол двора, где к забору лепился низкий дощатый сарай.

— Стоять! — приказал он и достал электрический фонарик. Отодвинул створку двери сарая, посветив внутрь, скомандовал:

— Сюда!

В бегающем свете фонаря, то и дело слепившем ей глаза, Саша успела рассмотреть, что сарай пуст, лишь у стены, чуть не до крыши, поленницей сложены дрова.

Гестаповец молча подтолкнул Сашу к поленнице.

Расстегнув кобуру, он вытащил из нее черный парабеллум. Свет фонарика уперся Саше в лицо. Она невольно закрыла глаза. И услышала:

— Мне приказано тебя расстрелять. Но еще можешь одуматься. Имеешь одну минуту на размышление.

Саша молчала.

— Итак? — гестаповец поднял парабеллум.

«Пусть стреляет! Стреляет скорее!» — с отчаянной решимостью сказала себе Саша.

Но немец снова спросил:

— Хочешь жить?..

Она закрыла глаза.

— Что, страшно умирать? — усмехнулся немец. — Ты уже закрыла свои прекрасные глазки?

«Смеешься?» — Саша гневно взглянула фашисту в лицо.

А ее палач уже поднял пистолет. Он целится. Рука его тверда. Черный зрачок пистолетного ствола недвижно смотрит ей в глаза…

— Считаю до трех! — услышала она. — Ты имеешь только секунды, чтобы решить свою судьбу…

— Раз.

— Два.

— Три… Ну?

Стиснула зубы. Но глаз не закрыла.

— Стреляю!

Ослепительная вспышка выстрела.

Когда она пришла в себя, то удивилась: «Почему я жива?» Ноги не держали ее. Если бы она не упиралась спиной в поленницу, то, наверное, упала бы. Что-то застряло в волосах… Протянула к ним руку: щепка. «Откуда щепка? Отбило от полена пулей?»

А гестаповец, уже спрятав пистолет и направляя фонарь на Сашу, говорил с усмешечкой:

— Это пока только репетиция. Даем возможность подумать еще. Но если будешь упорствовать — не рассчитывай на мгновенную смерть.

«Почему немцы щадят меня? Все еще надеются, что выведают то, чего хотят? Если так долго ждут, значит, ни один из нашей группы не сказал ничего, И от меня не дождутся…»

С того времени, как гестаповец водил Сашу на расстрел, прошло, наверное, недели две. Две недели в одиночке. Это тяжко — не видеть никого из людей, видеть только фашистов. Две недели допросов, угроз. Две недели постоянных ожиданий неизбежного… А может быть, не две, а больше? Трудно сохранить счет времени в такой жизни, если это можно назвать жизнью.

«Мгновенная смерть…» Эти слова гестаповца крепко застряли в памяти. Но разве это его слова?

Давняя, такая знакомая песня… Как-то вечером, в свободную минутку, которая выпадала так редко, пели эту песню, сидя на крылечке, несколько девушек, проходивших подготовку вместе с ней.

А Саша, хотя и была с ними, хотя и любила эту песню, в тот раз не пела: незадолго до этого получила от матери весточку, что похоронили отца.