Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том II

У меня много хлопот: подготовка батальонного приказа на марш — надо определить место каждого подразделения в батальонной колонне, порядок походных дозоров, меры противовоздушной обороны — для нее выделить расчеты ручных пулеметов и противотанковых ружей, — расписать все это и дать приказ на утверждение Собченко, принять участие в проверке готовности к походу — а значит, побывать в каждой роте.

Во всех этих хлопотах, начавшихся тотчас же после получения приказа, я как-то не нашел возможности заблаговременно уведомить свою хозяйку о том, что мы покидаем Березовку, и поблагодарить ее за все заботы, мне оказанные. Только в самый последний момент я забежал в дом, но там и на дворе было пусто, Ефросинья Ивановна и ее дочки куда-то запропастились. А колонна батальона уже стоит, готовая к походу… Я схватил свой вещмешок и плащ-палатку — полевая сумка была уже на мне — и выбежал из дома, за эти месяцы ставшего мне своим. Где же Ефросинья Ивановна? Но нет времени ждать, нет даже нескольких минут, чтобы оставить ей прощальную записку. Я поспешил к месту построения батальона — надо еще успеть забросить куда-нибудь на повозку вещи и явиться в голову колонны, к Собченко — может быть, от него последуют еще какие-нибудь распоряжения?

До сих пор, через многие годы, во мне живет чувство досады, что не сумел я попрощаться с Ефросиньей Ивановной и ее дочурками. После ухода из Березовки это чувство напоминало о себе не раз, стоило мне заглянуть в свою полевую сумку. Там хранилось несколько полотняных подворотничков, которые однажды, увидев, как неумело я орудую иглой, сшила мне Ефросинья Ивановна. Передавая их мне, она сказала: «Пока мои подворотнички носите, пуля вас не тронет, а как сносите последний, так и кончится война». Я человек не суеверный, но хотелось верить в предсказание моей доброй хозяйки, и подарок ее я берег. Пуля меня и впрямь не тронула, но позже, уже далеко-далеко от Березовки, тронул осколок, да так, что пришлось долго пробыть в госпитале. А два последних подворотничка Ефросиньи Ивановны я сберег до конца войны — они и сейчас хранятся в моей старой фронтовой полевой сумке и напоминают мне о моей березовской хозяйке.

Порой нет-нет да и подумаю: дождалась ли она мужа с войны? А если нет как подняла одна своих девчушек?

Надолго ли остановка? — Тревога. — Неожиданное предложение замполита. — Мое двойное подчинение. — Петя Гастев. — Затишье продолжается. — Что станет известно после войны.

…Ночной марш. Темень. Пахнет степными травами, нагретыми солнцем за день, пылью, которую подымают сотни шагающих солдатских ног и копыта лошадей, колеса повозок, пушек, кухонь. Дни стоят сухие, настолько, что даже не выпадает ночная роса, и поэтому эти запахи особенно ощутимы. Слышен негромкий топот разнобойно шагающей колонны — не в ногу, как известно, в походе идти легче. Сзади доносятся звуки баяна. Это играет наш батальонный фельдшер Миша Заборов, с которым мы успели подружиться, — черноволосый и черноглазый, первый красавец батальона. Родом он из Адреанополя, в его городе сейчас немцы. Миша уже давно ничего не знает о родных и очень тревожится о них: ведь всех евреев фашисты уничтожают без разбора. Миша моложе меня, но он уже обстрелянный фронтовик, и это побуждает меня относиться к нему с соответствующим уважением: я-то еще пороха не нюхал, если не считать, что в Ленинграде попадал под бомбежку и артобстрел да получил, туша зажигательную бомбу на чердаке, каплю раскаленного термита в руку, отчего та долго и надоедливо болела. Впрочем, Миша считает, что в блокаде тяжелее, чем на фронте. Ему, пожалуй, виднее: я фронтовых испытаний еще не проходил.

— Привал!

Усталые бойцы валятся на скудную степную траву, сбрасывая лямки вещмешков, снимая оружие с натруженных плеч. Низко, у самой земли, вспыхивает огонек — кто-то намерен закурить.

— Свет! — раздается окрик. Огонек гаснет.

Встаю, хотя и гудят натруженные ноги. Комбат перед маршем дал строгий наказ всем командирам: на привалах следить, чтобы не нарушали светомаскировки. Хожу между отдыхающими на траве бойцами, предупреждаю, чтоб курили осторожно. Бойцы прячут огоньки самокруток. Но слышатся и возражения:

— Так ведь самолетов не слыхать! А услышим — враз загасим!

— Да разве ж разглядит он мою цигарку с такой высоты?

— Разглядит! — убеждаю я. Хорошо запомнил — в инструкции по противовоздушной обороне, старательно изученной еще летом сорок первого в Ленинграде, сказано: ночью огонь папиросы может быть увиден с высоты восемьсот метров. На улицах Ленинграда, когда наступала темнота, так же, как только что здесь, тревожно кричали: «Свет!»