Георгий Брянцев - Это было в Праге

— Ты есть хочешь? — спросил он сестру.

— А мы уже подкрепились, — ответила Эльвира. — Ведь уже час как мы приехали.

— Ну, теперь вы можете наговориться досыта, — сказал Борн, — времени у вас много, а мы с господином Прэном пройдем ко мне.

Борн и Прэн вышли.

Обермейер принес нераспечатанную бутылку коньяку и вазу с фисташками.

— Расскажи мне обстоятельно, — обратился он к сестре, — как ты решилась возвратиться в Прагу.

Эльвира закурила, мечтательно закрыла глаза и после небольшой паузы сказала:

— Длинная история.

Следя за колечками дыма, тающего в воздухе, она подробно стала описывать свои приключения с того самого дня, как покинула Чехословакию.

Обермейер слушал ее и пил коньяк рюмку за рюмкой. На его зубах похрустывали фисташки. Лицо его постепенно принимало мертвенно бледный оттенок, веки покраснели, глаза ушли куда-то в глубь черепа и казались мертвыми стекляшками.

— Ну а в Лиссабоне я подрядилась к Прэну.

— Подрядилась? — злобно спросил Обермейер. — Ты хочешь сказал: вышла за него замуж?

Эльвира пустила в лицо брата струйку дыма и рассмеялась.

— Кажется, ты прикидываешься наивным.

Обермейер нахмурился.

— На какой черт ему нужна вторая жена, — продолжала Эльвира, — да еще такого полета, как я? У него есть своя Пенелопа в Сан-Франциско и двое отпрысков. Я ему нужна не в качестве жены.

— Ага! — сообразил Обермейер. — Значит, мы оба на подрядах? Как ты попалась?

— По твоей милости, — ответила Эльвира. — Помнишь, в Праге ты поручил мне заняться его сейфом? Вот я и занялась.

Обермейер выругался.

— Почему ты тогда же не сказала мне об этом?

— А что толку?

Обермейер опрокинул в горло очередную рюмку и с силой разбил ее об пол.

— Сволочи! — глухо, заплетающимся языком пробормотал он. — Подкармливают нас, немцев… и думают, что делают нам одолжение. Считают нас поверженными в прах, а обойтись без нас не могут. Ха! То вместе с русскими, то против русских… Циркачи! Ну, подожди, посмотрим, кто в крайнем счете останется в дураках. Время покажет. Мы высосем из их карманов доллары, а потом набьем им морды.

— Шш-шш… Тише! Ты говоришь очень громко, — остерегла Эльвира.

— А плевать я хотел! — еще сильнее возвысил голос Обермейер. — Что они мне могут сделать? У меня сейчас все нити в руках. Я знаю почти всю агентурную сеть в Чехословакии. Молодец фон Термиц… удрал. Не захотел быть на побегушках у этого идиота Борна. Какой бы там ни был Гудериан, а все-таки он немец. И знает, что делает. Я думал, что Борн бог, а теперь вижу, что… что… — он никак не мог подобрать подходящего слова. — Я вижу, что он баран с золотым курдюком, и только. И я ему еще покажу свои зубы, он почувствует, как они остры.

Обермейер не мог знать, что этими словами подписывает себе смертный приговор. Сидя спиной к дверям, закрытым темной портьерой, он не видел, как с той стороны к дверям подошел Борн, привлеченный звоном разбитой рюмки. Но от зорких глаз Эльвиры не ускользнуло едва заметное колебание портьеры. Она поняла, что за нею прячется Борн или Прэн.

— Тебе в голову лезет всякая дребедень, — попробовала она остановить брата. — Ты пьян, как стелька.

— Я не пьян, — отрезал Обермейер. — Но мне тошно смотреть на костлявую морду этого американского босса. Мне противно, что ты стала игрушкой в руках такого ничтожества, как Прэн.

Обермейер опьянел тяжело и тупо. Веки опухли и смыкались против его воли. В глаза будто песку насыпали, они слезились.

— Иди, засни… Я провожу тебя, — сказала Эльвира.

— Жизнь слишком коротка, чтобы ею не дорожить, — бормотал Обермейер. — У тебя неверная мерка жизни… А в общем, — он злобно взмахнул руками и, поддерживаемый Эльвирой, поплелся в свою комнату.

Проводив брата, Эльвира вернулась в гостиную, подошла к портьере, отодвинула ее и увидела на полу пепел от сигары. Значит, это Борн только что стоял здесь. Прэн не курил сигар. Эльвира прищурила глаза и призадумалась: Борн, конечно, слышал все истерические вопли Морица. Как быть? Чего доброго, Борн подумает, что и она разделяет настроения брата. Она попыталась припомнить, на какой фазе разговора Борн подошел к портьере? Конечно, после того, когда Мориц разбил рюмку. С этого момента она ничего не говорила, а только слушала брата.

Как она относится к Морицу? Нет, ни привязанности, ни любви, ни простого родственного доверия она не испытывает к брату. Эгоизм иссушил ее душу. Она давно заглушила в себе все, что было в ней человечного. Всякие зачатки чувств она вырвала с корнем.