Владимир Карпов - Гибель и воскрешение разведчика

Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса, сидевшего у дверей:

– Дай-ка, друг, полешко или палку.

Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:

– Чтоб руку не повредить…

И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки.

Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:

– Это полдела. Теперь надо его вытянуть.

– Без клещей? – изумился Пролеткин.

– Клещами каждый сумеет, – снисходительно заметил Захар. Он ухватился за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул одним рывком.

– Слушай, да тебе можно в цирке выступать! – воскликнул Саша. – Подковы гнуть. Доски ломать.

– Ломать я не люблю. Моя сила смирная, буду жив – опять пойду людей хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр чую – вынули там без меня буханки или они еще в печи доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа – хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький, как огурчик, и опять бежишь к своему хлебушку.

– Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот, – сказал Пролеткин, постучав зачерствевшей буханкой по столу.

– Этот еще куда ни шло, – возразил Жмаченко. – Ты немецкий трофейный посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.

Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было помечено: «Год выпечки – 1939».

Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.

– Ты на вкус попробуй, – потчевал Жмаченко.

Буханка внутри была белая, но, когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса.

– Опилки!

– Эрзац и есть эрзац, – подвел итог Рогатин.

– Ну а ты чего молчишь? – спросил старшина Хамидуллина.

– Очередь не дошла, – дружелюбно ответил тот.

– Тебя как звать?

– Наиль.

– А где ты жил, чего делал?

– Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, эмки.

– Лучше бы танков побольше наделал, – буркнул Голощапов.

– Не моя специальность, – отшутился Хамидуллин.

– Семья есть?

– Нет. Не успел обзавестись.

– Это хорошо, – вздохнув, сказал старшина.

– Почему?

– В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек… Ну а кроме автомобилей, чем еще занимался?

– Спортивной борьбой. Второй разряд имею.

Жмаченко оглядел разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.

– Может, ты, Рогатин? – спросил старшина.

– Ну его, он всякие приемы знает, – отмахнулся Иван.

– Знаю, – подтвердил Хамидуллин, – и вас научу, если захотите.

– Давай, показывай!

Наиль осмотрелся, покачал головой.

– Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.

– Испугался! – выкатив грудь, петушился Саша.

– Ну, хватит, братцы, – вмешался Ромашкин. – Айда на занятия. Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть.

И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна ринуться в наступление.

В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.

Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была теплая, но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе.

В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу убийственный «сюрприз»: черноту ночи вспороли яркие трассы катюш, загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя.

– Что сейчас творится у них там! Страшное дело! – крикнул Ромашкин стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его.

Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. «Да, Сережа, – подумал Ромашкин о Коноплеве, – твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их наступления и вот долбанули в самый опасный для них момент!»