Анатолий Азольский - Связник Рокоссовского

А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.

Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».

29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.

Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.

Много чего написано, много чего наговорено о человеке, само появление которого в Варшаве обросло легендами, версиями, фактами и сомнительными свидетельствами, чему способствовал сам Калугин, весьма туманно объяснявший причину своего приезда в Варшаву, еще более неопределенны первоисточники. Арестованный Калугин в дневнике штаба округа вдруг объявляется парашютистом, сброшенным для связи с большевистскими отрядами и для сотрудничества. Коморовский же в мемуарах отрицает факт ареста и пишет, что Калугин сам добивался встречи с руководством АК. Позднее в разных вариантах эта идея парашютиста да еще и радиста в придачу получит развитие. 5 августа происходит встреча Калугина с офицерами штаба 7-го округа. Итог встречи — та самая шифрограмма, которой потом размахивали, как знаменем, польские офицеры, восстание провалившие и обрекшие Варшаву на героическое и безнадежное сопротивление.

Что же произошло на этой встрече в штабе 7-го округа? Как уломали бывшего советского капитана-артиллериста, военнопленного, предавшего Родину, и власовца подписаться под шифровкой, адресованной одному из трех властителей земного шара? Он что — спятил?

Не спятил, не свихнулся. Тут уже психология, тут характер, здесь нечто в Калугине, проявившее себя именно в контактах с польскими офицерами из Армии Крайовой, преданной идеям Польши, вымышленной ими страны, мифической, но и настоящей, настрадавшейся от унижений и живучей потому, что всегда врагом такой Польши была Россия, проклинаемая из века в век. Культура и быт самого шляхетства не могли не создать особый, присущий только Польше офицерский корпус, касту преимущественно заносчивых и малограмотных людей, щеголявших атрибутами кастовости да именами знаменитых сородичей. Сентябрьское поражение 1939 года мало чему научило их, нетленным оставался дух кондового шляхетства, выраженный как-то одним генералом: «Мы Польшу отвоевали саблями и саблями ее защитим». Уже в эмиграции они под надзором французов меняли президентов, в какой-то мере они повинны в разгроме Франции, ибо для французов война с Гитлером была поначалу не защитою их собственного государства, а — из-за зловредной политики Польши — спасением чуждого галлам Гданьска. Изысканно-хамское поведение офицерства, его пренебрежение к силе как немецких, так и советских войск покоилось на польском воинском духе и твердом убеждении: Варшавская школа подхорунжих выше любой военной академии — что в Германии, что в СССР, а уж Центральная пехотная школа в Рембертове — истинная Академия Генерального штаба, лучшая в мире.