Богдан Сушинский - Путь воина

– А сам ты как поступил бы с ними?

– Да как сказать – явно не ожидал такого встречного вопроса казак, который был опытным в бою, но никогда не проявлял особой смекалки в иезуитских словесных ловушках, время от времени устраиваемых гетманом.

– Так и говори. Что ты молчишь, полковник? – в это «полковник» Хмельницкий как бы вложил свое собственное представление об аристократизме высокого воинского чина, о святости которого только что размышлял.

Ганжа нервно передернул широкими – словно бы в каждом вырастало по булаве – плечами, почмокал, по своему обычаю, толстыми мясистыми губами.

– Если бы войска вел я, все они были бы посажены на кол. Но не здесь, а в Чигирине или в Корсуне. Чтобы народ видел, что мы не только воюем с польскими жолнерами, но избавляем этот край от высокородной шляхетской чумы.

Все еще стоя к нему спиной, Хмельницкий согласно кивал. Это даже удивило Ганжу: неужели поступит с ними так, как поступил бы он?

– А по мне, так их попросту следовало бы отпустить, – неожиданно заключил гетман. – Но только этого тебе и подобным потом никак не объяснишь.

– Да мы и не допустим, чтобы их отпустили!

– Еще бы! Коль уж вы вцепились в загривки… Словом, отправьте их в Чигирин. Пленниками. Там видно будет.

– Потоцкого, может, все-таки добить?

Только сейчас Хмельницкий оглянулся на Ганжу через плечо, да так и задержал взгляд.

– Добей, если рука поднимется.

– Только для того, чтобы зря не мучился.

– Сказал же, добей.

– Поднялась же твоя рука на все войско, поднимется и моя на Потоцкого, – все еще не верил в искренность его совета. – Я это к чему? Что-то реестровики да старшина начали жалеть его, охранять.

– Я приказал казачьему лекарю-саксонцу сделать все возможное, чтобы спасти этого воина и вернуть отцу, вернуть Польше.

– Чтобы очухался, собрал новое войско и принялся «щадить» нас с вами? Как «щадили» они четвертованием гетмана Сулыму или гетмана Павла Бута, прибывшего в Варшаву с охранной грамотой самого коронного канцлера.

– Знаешь историю казаков, полковник. Кто бы мог подумать? Кого казнили мы, кого казнили они… Не говоря уже о том, скольких посекли турки и татары. Собрав весь этот гнев, мы должны были бы изрубить полмира. И, оказывается, были бы правы. Были бы, конечно, если бы оставшиеся полмира не изрубили нас. Знаю, что полковник Глух уже сейчас упрекает меня в том, что привел татар. Разве не так?

– Я – Ганжа, а не Глух, – напомнил ему полковник, вежливо склонив, однако, голову.

– И пусть только кто-нибудь посмеет обидеть Потоцкого или Чарнецкого, – дал ему Хмельницкий понять, что аудиенция на холме, на краю побоища, завершена.

«Но даже после этой битвы я направлю королю письмо, – решил Хмельницкий. – Разгром ненавистного ему Потоцкого не должен становиться причиной нашего раздора».

– Савур, коня!

Его привели в резиденцию коронного гетмана и швырнули к ногам графа Потоцкого.

– Разъезд драгун подобрал его в степи, ваша светлость, – с негодованием доложил адъютант. – Этот солдат утверждает, что он – единственный, кто уцелел из всего корпуса, возглавляемого вашим сыном. Остальные изрублены казаками и татарами или же взяты в плен.

– Единственный? – скептически улыбнулся Потоцкий. Он вел себя как человек, понимающий, что его решили разыграть. Хотя трудно было представить себе, что на всем пространстве от Чигирина до Гданьска найдется хоть один безумец, которому могло бы взбрести такое в голову. – Это ты – единственный, кто уцелел из всего войска моего сына?

Солдат, его звали Войтеком Смаруном, уже не в силах был подняться с колен, даже если бы ему и разрешили сделать это. Но пока что граф не собирался снисходить до такого разрешения. В расползшихся сапогах, изодранном жупане, с волосами, сбившимися от пота и грязи в два комка, пехотинец оперся на руки и, казалось, уже даже не пытался поднять голову, чтобы взглянуть на своего командующего.

– Так что ты там говорил о корпусе, смерд? – брезгливо оглядывал его коронный гетман.

– Он погиб. Весь. Лишь немногие попали в плен. В основном офицеры, за которых татары могут получить выкуп.

Вальяжно раскинувшись в кресле, Потоцкий невозмутимо процеживал сквозь зубы крепкое, сладкое вино.