Богдан Сушинский - Путь воина

Позабыв на какое-то время об удалившемся лейтенанте и еще не настигшем его виконте де Жермене, кардинал вновь обратил свой взор на застывший у его ног Париж. Устремленные в небеса шпили многочисленных храмов города напоминали тяжелые пики всадников, а богобоязненно укутывавшиеся дымкой кресты – стыдливо, вверх рукоятями, обращенные к небу мечи крестоносцев. Еще несколько минут горячечного бормотания молитв, несколько томительных мгновений коварной коленопреклоненной покорности – и мечи вновь врежутся в ножны, как стремена – в крупы коней, и под зычные призывы боевых труб и хриплый рев предводителей вся эта несметная, крестоосененная орда ринется то ли в новый крестовый поход, то ли на завоевание очередной крепости протестантов.

Поднимаясь на Монмартр, кардинал почему-то никогда не ощущал ни величия этого города, ни собственной значимости. Один из самых могущественных людей Франции, он умел величественно возноситься над ее аристократической и воинской элитой там, во дворце Тюильри, в королевских покоях, в кабинете первого министра, попадая в которые, начинали трепетать даже сильные мира сего. Но здесь, созерцая почти аристократическую часть Парижа, кардинал чувствовал себя только что спустившимся с гор полководцем, приведшем целую орду гуннов и теперь оцепенело осматривающим величественный город с одного из пригородных холмов.

Он способен захватить Париж, разграбить его, превратить в горы камней и клубы пыли. Но, что бы он ни сотворил сейчас с этим городом, во что бы ни превратил его, он так и уйдет в свои горы и степи, в историю, в вечность необузданным полудиким варваром.

В шатре царил полумрак, и Хмельницкий не сразу рассмотрел лицо гонца, сидевшего в дальнем углу в походном раздвижном кресле. Даже с появлением гетмана он не поднялся.

– Перед тобой гетман! – сурово представил Хмельницкого Урбач.

– Вы, господин Хмельницкий? – устало спросил гонец. – Рад видеть.

Он с трудом поднялся, поскольку ноги уже не держали его. Многие версты, проведенные в седле без отдыха, давали о себе знать.

– Прошу прощения, господин генерал, мой третий конь пал в нескольких милях от вашего лагеря. Не говоря уже о том, что мне приходилось избегать и ваших разъездов, и польских.

– Ты все еще не назвал себя.

Гонец снял с головы монашеский капюшон, сорвал украшенный чужими проседями парик и, подступив ближе к Хмельницкому, а значит, и к освещенному солнцем выходу, загадочно улыбнулся [50] .

Гетман под руку вывел гонца из шатра, кивком головы приказав Урбачу убрать всех, кто может оказаться поблизости. И не заметил, как Урбач, узнав гонца, радостно улыбнулся.

Сам гетман внимательно присмотрелся к лицу исхудавшего, но все еще сохранившего свою эллинскую красоту молодого монаха, и что-то очень знакомое почудилось ему в этих глазах, в улыбке, в недавно отращенной и пока еще неухоженной бороде.

– Не стану мучить вас, генерал. Перед вами Даниил Грек. Тот самый, из Парижа. С которым ранее вы встречались вместе с полковником Гяуром. Еще во время переговоров с принцем де Конде.

– Господи, – недоверчиво улыбнулся Хмельницкий, – спасибо, что не дал мне опьянеть раньше, чем позволил не узнать такого человека.

– Меня теперь многие не узнают, – еще радостнее улыбнулся Грек. – Однако меня это еще никогда не смущало. Одни знают меня как Даниила Грека, другие – как шведского подданного, православного монаха Илью Грека; французы – как шведского подданного Даниила Калугера; шведы – как офранцуженного полушведа Даниила Оливеберга.

– Почему вы все же переметнулись в лагерь? – не удержался Хмельницкий. – Нет, я знаю, что вы многолики, монах-грек. Мне это известно было еще во Франции. Но ради чего?

– Трудно ответить.

– Трудно раскрывать свои замыслы? Понимаю. Человек без тайны – не человек.

– Как и тайна без человека – не тайна. Знаете, господин генерал, у каждого свое поле битвы. У вас свое, у меня свое. И каждый сражается на нем, исходя из своей собственной стратегии.

– Или тактики, – вежливо поправил его Хмельницкий, похлопав по предплечью. – Пойдем в шатер. Савур, водки и еды в шатер. Только не в этот, в мой.

– Сражаюсь, гетман, – ответил так, как привык отвечать только этот телохранитель.

– Молдавского вина и еды. Как можно больше. Неся мне весть о смерти короля, гость и сам смертельно устал, – добавил он уже исключительно для Даниила Грека.

– Случаются же такие смертельные вести…