Богдан Сушинский - Путь воина

– Граф потому такой гордый, что он все еще в панцире и в шелках, – бросил кость возмущенной толпе казаков полковник Ганжа. – Так вытряхните же его из всего этого! Пусть он предстанет перед вами таким, каким есть на самом деле – весь из мокрых порток и дерьма!

Швырнул ее, эту кость гнева, и отошел туда же, где остановился Хмельницкий. Не успел он обойти карету, как толпа повстанцев уже сорвала с Потоцкого латы, одежду, перстни и, раздев почти донага, напялила на него чью-то грубую крестьянскую сорочку.

– Этого связать и держать в путах, пока его не заберут с собой ордынцы, – приказал Хмельницкий, презрительно осматривая то, что являл собой теперь некогда гордый коронный гетман. – Всех остальных пленных офицеров приглашаю сегодня вечером к своему столу, который станет для нас всех – побежденных и победителей – столом рыцарской чести. Слава воинству Христа и Сечи!

– Слава гетману Сечи и обоих берегов Днепра! – взревело присмиревшее было казачье воинство пересохшими от жажды глотками.

Тысячи изрубленных тел. Кровавые отметины ядер на боковинах перевернутых повозок. Бредовые стенания раненых воинов и ржание недобитых, с развороченными крупами лошадей…

Когда умолкают битвы и над полями сражений развеиваются сгустки пороха и ненависти, в награду победителям достаются триумфальное зрелище вселенской агонии, проклятия пленных и хорал воинственных душ, уже покинувших землю, но еще не принятых небесами.

Возле увязшего в болоте орудия Хмельницкий остановился и почти с минуту рассматривал громадного плечистого польского артиллериста, привалившегося плечами к пушечному стволу, словно он присел передохнуть после утренней жатвы. В груди его торчали две стрелы, в брюшине – копье, плечо было прострелено пулей. Копье, очевидно, оказалось последним, что сразило его, но, уже упав замертво, он все еще сжимал в руке саблю, до конца защищая свое орудие.

Оглянувшись на сопровождавших его полковников, Хмельницкий молча снял шапку. Кривонос, Ганжа и Джалалия сделали то же самое.

– Мужественному воину и смерть ниспослана мужественная, – задумчиво произнес гетман, явно жалея, что артиллерист этот оказался их врагом. – Вечная им всем слава – и братьям нашим, и врагам.

– Врагам – погибель, – презрительно процедил полковник Глух, единственный, кто не снизошел до почести поляку-артиллеристу. – И так будет всегда.

Хмельницкий молча взглянул на него из-под нахмуренных бровей. Жестокость и ненависть по отношению к павшим оставались непонятными ему. Иное дело – к живым.

– Подсчитаны пленные, гетман, – появился на склоне оврага, которым проезжал Хмельницкий со свитой, полковник Федор Лютай.

– Говори.

– Двести семь офицеров. Восемьдесят из них – высокородная шляхта, включая Потоцкого и Калиновского. Восемь с половиной тысяч солдат и пятьсот восемьдесят слуг.

– Слуги меня не интересуют. Какие трофеи? Сколько нами добыто пушек?

– Вот с этой, – указал на так и не отбитое у польских бомбардиров орудие, – будет сорок одна. С порохом и ядрами. До ста возов с продовольствием и порохом, возы со всяким офицерским добром. Есть там и…

– Сколько полегло наших? – вновь прервал его Хмельницкий, не желая осквернять осмотр поля сражения перечнями походной офицерской роскоши.

– Семьдесят. Шестнадцать из них – запорожцы. И еще около сотни раненых.

– Вот этим погибшим – вечная слава! – с вызовом воскликнул Глух.

– Найдите среди погибших Галагана и Зарудного, – вновь обратился гетман к Лютаю. – Похороните их отдельно. При всем оружии. Насыпьте высокую казацкую могилу и крест поставьте такой, чтобы на три версты небо подпирал.

– Много их теперь будет, гетман, крестов.

– Эти кресты, полковник, не мы ставим. Их возводит на наших могилах сама судьба. И эти поля сражений, и кресты на могилах наших, и песни, которые будут петь о нас потомки, – все это уже не в нашей воле, но судьбой земли нашей навеяно.

Он поднялся на возвышающийся над урочищем косогор и еще раз, уже с его высоты, осмотрел поле битвы. Лицо его стало надменно-суровым, взгляд презрительно-величественным. Взгляд этот уже не останавливался на телах и орудиях, не замечал ни потерь, ни трофеев. Перед ним простирался долгий, многотрудный кровавый путь освободителя, усеянный полями побед и поражений, добытыми и утерянными в боях знаменами; увековеченный могилами и гетманской булавой.

– Ганжа, возьмешь две сотни и отправишься на Сечь.