Богдан Сушинский - Путь воина

Пока польские бомбардиры засекали расположение казачьих орудий, пока пристреливались, оказывалось, что били они уже по пустым местам. Ночью капитан выстрелил всего лишь двадцать ядер. Но утром, как только поляки угомонились и попытались забыться в коротком сне, вновь словно из-под земли появились и ударили по ним орудия. И вновь – по обозу и шатрам.

Миновав заставу, Хмельницкий спустился по узкой тропинке, на которой конь обдирал себе бока о кусты шиповника, в небольшую низину, посреди которой, в густой роще, расположился тайный лагерь Урбача. То, что здесь творилось, похоже было на таинство некоего языческого ритуала, а сами собравшиеся в лагере напоминали секту самоистязателей, забившихся в лесные дебри, подальше от православных глаз и мирских занятий.

– Так, говоришь, казаков всего шесть тысяч, а татар и вовсе нет? – «допрашивал» Урбач «ангела смерти», в роли которого выступал доброволец Галаган, поднося к его лицу зажатый в кузнечных клещах раскаленный шворень.

– Не шесть, я говорил, а шестнадцать. Пошлите своих пластунов, пусть лучше меня посчитают их, султан-паша заморский.

– Но татар-то нет. Мои разведчики обшарили все окрестности.

– Они чуть дальше, за леском. Их восемь тысяч. И привел их Тугай-бей, перекопский мурза.

Командующий минует «пленного» и подходит к высокому кресту, на котором распят, то есть привязан веревками, другой «ангел смерти». Хмельницкий узнал его: старый казак, десять лет проведший на турецких галерах. Кличут Огирем.

Гетман какое-то время молча смотрел на него. Так продолжалось до тех пор, пока мученик не открыл глаза и, сдерживая мучительную боль в руках и ногах, спросил:

– Не хочешь помолиться за меня, атаман? Когда еще тебе придется творить молитвы перед ожившим Иисусом на украинской Голгофе?

– И давно ты «блаженствуешь» на этом кресте?

– Да, считай, с восхода солнца.

Командующий посмотрел на поднявшееся к полудню холодное весеннее солнце, на оголенное, посиневшее от холода тело пленника, на котором старые рубцы от турецких плеток перемежевывались с рубцами, безжалостно оставленными его новоявленными «палачами». Теми самыми, что сидят теперь в нескольких метрах от распятия и на глазах у мученика аппетитно поедают свежее, в три пальца, сало…

– Так что, этот ирод, сотник, действительно устраивает вам такие вот муки?

– Устраивает, гетман, устраивает. Может, сам повисишь тут вместо меня, а то душа на волю просится, а тело – в кусты. Не сдержусь.

– Шел бы ты к черту, – проворчал командующий под хохот заржавших палачей. – Сотник, где ты?! Урбача сюда!

Урбач подходит, вопросительно смотрит вначале на командующего, затем на распятого. Лицо его при этом сохраняет невозмутимость, достойную лучших парижских палачей, которые, по слухам, всегда славились своей жестокостью и хладнокровием.

– Что, не выдерживает душа твоя многогрешная? – сурово уставился он на Огира. – Это только начало. Еще увидим, какие псалмы ты нам запоешь, когда по углям водить станем, пса-ломщик!

– Что же ты, ирод некрещеный, над казаками зверствуешь так, как никогда ни один казак ни над одним пленным своим не зверствовал?

– Так ведь не о казаках сейчас речь. Мои «ангелы смерти» проходят сейчас через то, через что обычно проходят поляки, допрашивая наших пленных.

Хмельницкий задумчиво взглянул на привязанного к неотесанному бревну, исполосованного плетьми Остюка, и глаза его вновь наполнились гневом.

– Ты что же, хочешь, чтобы казаки за эти муки, принятые их побратимами, нас с тобой пораспинали?

– Какой им смысл распинать нас? Поскольку мы вряд ли выдержим, то и наслаждения они не получат никакого. А вот эти «ангелы смерти» под любыми пытками такие псалмы поют, что сам начинаю верить всему, что они несут. И про турок, и про татар, и про войско наше в двести тысяч, которое завтра ночью выступает, чтобы идти походом на Умань. Иногда сам начинаю сомневаться: вдруг действительно нас уже двести тысяч и в полночь выступаем на Умань.

– Чепуха! Попав в плен, любой казак выдержит любые пытки. Так было испокон веков. Там казаку сам Бог велел изворачиваться и лгать, ибо ложь эта – святая. Но зачем же ты сейчас из этих людей ихнюю же ложь да вместе с жилами? Чтобы, на страдания их глядя, душу услаждать? Ну-ка, немедленно отвяжи обоих!

– Этих отвязать-то можно, – не спешит выполнять его приказ Урбач. – Но тогда придется распинать и жечь каленым железом других. А не так много у нас в войске найдется людей, готовых добровольно принять муки ради «гетманского блуда». Но еще меньше таких, которые под пытками умеют этот блуд сотворять. Этих с распятий поснимаю – других придется возводить. Каждый день должен находиться кто-то, кто страдал бы вот так за прегрешения всех нас. Вот такие псалмы.