Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

Положив руку на плечо Булагашева, Шахрай, скрипя зубами, приподнялся и встал. Поддерживая тяжело повисшего на нем товарища, Булагашев спросил:

— Можешь идти?

— Не можу, — Шахрай тяжело плюхнулся на землю. — Иди, санитаров пришлешь…

— Почему — «иди»? — озлился Булагашев. — Замерзать будешь?.. Давай, держись…

Взвалив раненого на спину, он потащил его, шатаясь от тяжести.

Булагашев торопился. Но Шахрай становился все тяжелее. В конце концов Булагашев обессиленно опустился на снег. Однако, передохнув немного, он снова поднял товарища.

И вдруг Булагашев услышал чей-то предостерегающий крик. Огляделся. Путаясь в длинной шинели, к ним бежал маленький солдат с винтовкой. Это был связной.

— Чего ты, «сапожок»? — удивился Булагашев.

— Куда идете? Немцы там!..

— А ты откуда знаешь?

— Я в штаб ходил. Обратно бегу, а немцы вон за тем бугорком. Я увидал их и ходу. Увидел вас и вот… догнал…

— Молодец! — похвалил Булагашев. — А где санчасть, знаешь?

— Знаю, — обрадовался связной. — Надо к лесу, где два домика. Давай помогу.

Связной торопливо закинул ремень винтовки за плечо.

— Ух ты, помогать, — невольно улыбнулся Булагашев, сравнивая взглядом маленького «сапожка» и огромного Шахрая, который жадно глотал снег.

Подумав минутку, Булагашев скомандовал:

— Снимай шинель. Давай винтовку! Продевай в рукава !

Сделав что-то вроде волокуши, они потащили Шахрая в том направлении, куда указывал связной.

Бой затихал. Гурьев через связного доложил капитану Яковенко о том, что новый батальонный командный пункт подготовлен у опушки, на хуторке, и Яковенко отправился туда. У самого хуторка он встретился с Гурьевым: тот показывал телефонистам, куда тянуть связь.

— У вас весь рукав в крови! — с беспокойством воскликнул Гурьев. — Сейчас санинструктора позовем.

— Э, задело малость, — небрежно поглядел Яковенко на свое плечо и, сев на поваленный плетень, с тревогой спросил: — Потери большие?

— Подсчитываем.

Торопливой походкой, взволнованно дыша, подошла раскрасневшаяся Зина.

— Крови много вышло? — тревожно спросила она. — Не надо, не надо снимать! — Зина быстро разрезала рукав ватника Яковенко.

Он почувствовал, что пальцы девушки дрожат, и благодарно взглянул на нее:

— Опять я, Зина, в твои лапки попал.

— Надо идти в санчасть! — стараясь казаться спокойной, сказала она, завязывая бинт.

— Некогда! — отмахнулся Яковенко.

От хаты к ним торопливо шел, почти бежал, военфельдшер Цибуля.

— Старший лейтенант Скорняков помирает, вас зовет, — еще на ходу сказал он капитану.

— А почему в санчасть вовремя не отправили?

— Дорога простреливалась, повозки только сейчас подошли.

— У тебя всегда что-нибудь!.. — раздраженно бросил Яковенко. — Где старший лейтенант?

Скорняков лежал на повозке. Голова его была перебинтована. Ворот белого командирского полушубка был широко распахнут. На груди, на зеленой гимнастерке, лежали клочья меха. Видно, задыхаясь, Скорняков рвал на себе ворот.

Не открывая глаз, не то в бреду, не то почувствовав, что Яковенко и Гурьев около него, Скорняков прошептал, тяжело дыша:

— Эх, не так бы…

Стиснув зубы от подкатывающей к горлу горечи, Яковенко глядел на Скорнякова. С сорок второго года в леса у и болотах северо-запада, под Старой Руссой, воевали они. И когда Яковенко обогнал Скорнякова по званию и должности, тот оставался для него старшим.

Скорняков вдруг открыл глаза. Губы его дрогнули, и он сказал, с трудом выдавливая слова:

— Жене не пишите сразу… Воюй, Борис… — и затих.

Тяжелая слеза скатилась по щеке Яковенко, оставив стынущий след.

— Несите! — сказал он и отвернулся, чтобы никто не видел его лица в эту минуту.

Выполняя приказ командира батальона, рота, в которой служили Снегирев и Гастев, занимала новый рубеж на опушке леса. Молодые дубки, так и не отдавшие злым зимним ветрам своих пожелтевших, но крепких узорчатых листьев, стояли ровными рядами, словно держа строй: это был не дикий лес, а стройное поселение деревьев, созданное человеком лет пятнадцать назад.

Григорий Михайлович и Петя начали копать окоп на двоих. Петя наметил его было под высоким дубом, но Григорий Михайлович решительно запротестовал:

— Под самым стволом трудно, — сказал он, — корни. Да и дерево загубишь. Лес-то саженый. Люди трудились!

Они дружно принялись за дело, и вскоре окоп был готов больше чем на половину. Григорий Михайлович объявил перекур.