Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

— Бун рус плутоньер-мажор.

— Да, я парень мажорный [16] Веселый, энергичный (укр.). , — засмеялся Федьков, поняв Стефана по-своему. — Это ты угадал. А ты что такой закислый?

Стефан шевельнул левой рукой:

— Разбой, рана…

— Где же это тебя? Крым? Сталинград?

— Одесса…

— Одесса? — воскликнул Федьков так, что Стефан вздрогнул, а все сидевшие за столом обернулись к ним. Стефан не рад был, что произнес это слово: он увидел, как блеснули сталью приветливые до этого глаза русского сержанта.

— Одесса? — еще раз переспросил Федьков. — В каком месте?

— Каля фэраты [17] Железная дорога (рум.). .

— Возле железной дороги?

Стефан утвердительно кивнул головой.

— А где точно?

Кое-как, чертя пальцем по столу, Стефан пояснил: его ранило возле моста, где два больших белых дома.

— А когда? — Федьков весь подался навстречу Стефану, сжимая пальцами край стола.

— Аугуст. Доуызэчь ши доу [18] Двадцать второго (рум.). .

— Да ты послушай, Трофим Сидорович! Ведь его двадцать второго августа ранило. Мы у этих самых домов оборону держали! В тот день они на нас восемь раз в атаку ходили! Да… — Федьков посмотрел на притихшего Стефана и вдруг рывком встал: — Нет, пусть он посмотрит! — Быстро расстегнул ворот гимнастерки и, наотмашь откинув его, показал Стефану на широкий синеватый шрам, идущий через все плечо:

— Одесса! Может, ты меня возле тех белых домов и саданул?

Стефан слегка отодвинулся от Федькова.

— Ну, чего ты? — пристально посмотрел тот, застегивая ворот. — Что было, то было, а теперь вместе вашего винца выпьем. За то, чтоб больше не драться. Правду говорю?

— Святую правду! — прошептал про себя Илие, внимательно прислушивавшийся к разговору.

А Стефан, придерживая покалеченную руку, молча выбрался из-за стола, неловко зацепившись постолом за скамью, и, не говоря ни слова, поспешно вышел из хаты.

Федьков недоуменно смотрел ему вслед, держа в руке бокал с невыпитым вином…

Стефан сидел возле таганка; под котлом, потрескивая, горели сучья. Быстро меркла узкая бледная полоска зари. Вот она почти совсем исчезла. Серые тени, колыхавшиеся вокруг огня, стали совсем темными. На душе Стефана было тревожно и смутно.

Он давно ожидал, что в их дом войдут русские, и побаивался этого. Может быть, они будут суровы, мстительны? Ведь им есть за что мстить. Но вражды к русским Стефан не ощущал, как не ощущал ее и на фронте…

Другое чувство наполняло его тогда — гнетущая солдатская тоска. И чем можно было заглушить ее? Победами? Но после каждого взятого села снова ждал жестокий бой. Веселого марша на восток, как обещали в первые дни офицеры, так и не вышло. Тоска не покидала Стефана в долгих переходах по пыльным степным дорогам, когда соленый пот заливал глаза, а плечи ломило под тяжестью винтовки и снаряжения; она душила его, когда, ткнувшись лицом в сырую глину окопного дна, слушал он свист советских снарядов над головой и ждал смерти каждую секунду. Эта тоска тяжелым грузом давила на сердце, когда под окриком унтера подымались в атаку, чтобы, оставив на пути убитыми многих товарищей, взять какие-нибудь ненужные ни Стефану, ни другим солдатам два белых домика, за которыми снова оказывались русские позиции, и снова огонь… И снова смерть, не щадившая никого.

Однажды, когда полк находился в резерве, солдату Стефану Сырбу ночью было приказано караулить советского партизана, захваченного полевыми жандармами. Унтер, ставя Стефана на пост, пригрозил: «Упустишь — три шкуры спущу и отдам под суд!» И добавил: «Гляди в оба. Партизанам сам нечистый помогает».

Крепко сжимая в руках винтовку, Стефан с опаской похаживал возле заплетенного колючей проволокой окошечка амбара, в котором находился партизан. Молил бога: как бы благополучно достоять до смены.

Все пугало его в этой стране: и молчаливая ненависть к завоевателям в глазах жителей, и широкие степные дороги, которые вели к смерти, и зловещая тишина непроницаемой черной южной ночи, изредка прерывавшаяся отдаленным глухим гулом канонады, — там, под неведомой и страшной Одессой…

Вдруг партизан окликнул его:

— Эй, приятель, подойди-ка!

Вступать в разговоры с арестованным не полагалось, но Стефан растерялся: ведь его окликнули на родном языке.

За густой сеткой проволоки в черноте окошечка белело лицо.

— Где ты по-нашему говорить научился? — спросил Стефан.

— Дома! — улыбнулся партизан.

— Ты румын?